О троне и дороге в неизвестность - [3]

К трехэтажному дому на улице Серебряного Ландыша Хилл походил уже совершенно спокойным. Убийца на работе, и ничего кроме. Тот Хилл, что был Тигренком, что купил себе месть, остался где-то позади, в терпеливом ожидании. К жертве же подкрадывался Лунный Стриж, безжалостный равнодушный профессионал — ничего личного, Мастер, просто заказ.

Темной сущности такой подход явно импонировал больше. Без малейших затруднений Хилл полностью превратился в потустороннюю тварь. Тень приняла его, как родной дом, позволяя не просто заглянуть краем глаза, но донырнуть до неизведанных глубин. Привычный мир не просто показался изнаночной стороной, он словно приглашал лепить и менять его по собственному разумению, открывая взгляду долгожданного гостя то самое темное и загадочное место над сценой, в которое уходят нити кукол.

Мастер не заметил его появления. Ни одна охранная руна не замерцала хоть чуточку ярче. Можно было хоть танцевать у него перед носом — он упорно смотрел сквозь ученика. Так странно и непривычно оказалось видеть в этом немолодом, сильном и властном человеке, в чьих руках сходились нити многих судеб, в том числе его собственной — до некоторого времени — не всесильного мудрого наставника, а всего лишь жертву охоты. Предмет заказа. Настороженный, беспомощный… всего лишь человек, допустивший ошибку. Или много ошибок, уже не важно.

Все оказалось много проще и неинтересней, чем Хилл мог когда-либо предполагать. Короткий разговор, последний удар, быстрое уничтожение всех своих следов… и все. Он ушел так же, как и пришел. Контракт исполнен, Хисс получил свое и ненадолго замолчал, сыто переваривая жертву. Никакого удовлетворения местью Тигренок не ощутил. Только выполнил то, что должно. Да и был ли он, Тигренок? Или просто бред и наваждение?

Потоки дождя, наотмашь хлещущие его по щекам, утверждали, что эта загадочная личность существовала на самом деле, что бездушный убийца взаправду влюбился в принцессу… но Хилл не верил. Там, где должна была быть любовь, осталась пустота. Но боли, ни страсти, ничего. Только ощущение, что у него украли нечто очень важное и прекрасное. Но не вспомнить, что именно.

Холодно, как же холодно! Протянутая наугад рука наткнулась на холодную железку на холодной подушке. Шу рывком села на постели, поднося разомкнутую полоску испещренного рунами звездного серебра к лицу. В голове поселилась звенящая пустота, глаза отказывались признавать то, чем была совсем недавно эта полоска металла.

Дождь за открытым окном шумел и заливал пол, перехлестывая через подоконник, промозглая сырость забиралась под тонкое одеяло, изгоняя последние остатки тепла. Но Шу больше не чувствовала ни холода, ни влажности… ничего. Осталась только пустота. И хриплым шепотом произнесенное имя — Тигренок. Прекрасный сон, полный тепла и солнца. Тигренок. Жаркие поцелуи и жадные нежные руки. Запах разогретой ярким летним полуднем травы. Короткий, сладкий сон, оставивший после себя перетянутую струну боли и тоски.

— Тигренок!

С фальшивым треском струна лопнула, расколов на мелкие кусочки то, что когда-то было чем-то живым. Может быть, даже бьющимся и трепещущим. Тысячи крохотных ледяных осколков. И пустота.

По бледным щекам катились слезы, хрупкие плечи вздрагивали от рыданий.

Со вчерашнего вечера Баль не находила себе места. Даже объятия любимого Эрке не приносили успокоения. Это выражение глаз… демоны, что с ней творится? Как будто её приговорили к смертной казни через сожжение, не позже завтрашнего дня.

Эльфийке было стыдно. Пусть Шу и поступает неправильно, пусть все в ней, Балусте, и протестует при взгляде на ошейник Тигренка, но все же бросить её совсем одну… глупая детская обида. Словно пятилетняя девчонка, не поделившая с подружкой новую куклу. Как будто этот ошейник — самая большая гадость, которую только могла сделать принцесса. Чушь. Да пускай хоть ещё десяток рабов умучает до смерти, она же не перестанет от этого быть её лучшей подругой, почти младшей сестренкой. И не разговаривать с Шу целую неделю — слишком суровое испытание.

— Баль, любимая, что тебя грызет? — Ласково перебирая рыжие непослушные прядки, Эрке целовал напряженно наморщенный носик. — Белочка?

— Тебе вчера не показалось, что с Шу что-то не так?

— С ней давно уже что-то не так, родная. Неужели тебе надоело на неё дуться?

— Я не дулась.

— Угу, только губы надула и сопела. — Он прижался губами к ямочке в основании шеи и посопел тепло и смешно, как ёжик.

— Неправда, я не сопела.

— Но собралась, наконец, помириться?

— Ну, мне кажется, зря я так…

— Зря приревновала?

— Приревновала? Ерунда.

— Да ну? А кто позавчера фыркал и пыхтел, что Её Высочеству вполне достаточно общества всяких подозрительных менестрелей, а у одной вредной рыжей белочки и других дел полно, чем встревать, куда не просят?

— Какой ты злопамятный, это же надо!

— Я не злопамятный. Что ты, родная. Отомщу и забуду.

— Светлый, тоже мне.

— Само совершенство.

Под шутливую перепалку Светлый не забывал и о собственных интересах, подбираясь все ближе к стратегически важным местам, и тихой сапой производя оккупацию территорий.

— Да. Совершенство.