О тирании. 20 уроков XX века - [17]

20. Будьте отважны

ЕСЛИ НИКТО ИЗ НАС НЕ ГОТОВ УМЕРЕТЬ ЗА СВОБОДУ, МЫ ВСЕ УМРЕМ ПРИ ТИРАНИИ.

Эпилог История и свобода

Герой шекспировского “Гамлета” – благородный человек, обоснованно потрясенный внезапным приходом к власти злонамеренного правителя. Преследуемый видениями, одолеваемый кошмарами, одинокий и чужой всем, он чувствует, что ему нужно восстановить свое чувство времени. “Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!” – говорит Гамлет. В наше время эта нить, безусловно, порвана.

Мы забыли историю по одним причинам, а теперь, если будем недостаточно внимательны, пренебрежем ею по другим. Нам придется наладить собственное чувство времени, если мы хотим вернуть свою приверженность свободе.

До недавних пор мы убеждали самих себя в том, что в будущем нас ждет все то же самое. Казавшиеся такими далекими травмы фашизма, нацизма и коммунизма как будто безвозвратно теряли актуальность. Мы позволили себе принять политику неизбежности, поддались ощущению, что история может двигаться только в одну сторону: к либеральной демократии. После падения коммунизма в Восточной Европе в 1989-1991 годах мы впитали миф о “конце истории”. Мы ослабили оборону, ограничили свое воображение и открыли путь как раз для таких режимов, в невозможности возвращения которых себя убедили.

Разумеется, парадигма неизбежности на первый взгляд тоже представляется своего рода историей. Политики, действующие в этой парадигме, не отрицают наличия прошлого, настоящего и будущего, они даже допускают пестрое разнообразие далекого прошлого. Но настоящее рисуется ими просто как шаг вперед в будущее, уже известное нам будущее расширения глобализации, углубления человеческих знаний и роста благосостояния. Это называется телеологией: трактовка времени, предполагающая движение к определенной и, как правило, желанной цели. Коммунизм также предлагал телеологию, обещая, что в конце неизбежно наступит социалистическая утопия. Но когда четверть века назад этот нарратив рассыпался вдребезги, мы сделали неверный вывод: вместо того чтобы отвергнуть телеологический подход как таковой, мы вообразили, что верен наш собственный нарратив.

Политика неизбежности – это добровольная интеллектуальная кома. До тех пор пока длилось противостояние между коммунистической и капиталистической системами, а память о фашизме и нацизме была жива, американцам приходилось учитывать историю и сохранять в обиходе те понятия, которые позволяли рисовать альтернативное будущее. Но однажды приняв парадигму неизбежности, мы согласились с тем, что история перестала быть релевантной. Если все в прошлом подчинено заданному курсу, нет нужды вникать в детали.

Принятие этой неизбежности исказило сам способ говорения о политике в двадцать первом веке. Оно пригасило политические дебаты и способствовало созданию такой партийной системы, когда одна партия защищает статус-кво, а другие предлагают его полную отмену. Мы затвердили, что сложившемуся порядку вещей “не было альтернативы”, – представление, которое литовский интеллектуал Леонидас Донскис назвал “текучим злом”. Как только мы стали воспринимать неизбежность как нечто само сабой разумеющееся, критика и в самом деле утратила под собой почву. Даже те, кто анализировал ситуацию с критических позиций, зачастую исходили из того, что статус-кво не может измениться, и тем самым косвенно укрепляли его.

Некоторые критиковали неолиберализм с тех позиций, что идея свободного рынка вытеснила все прочие. Это было в определенной степени справедливо, но само использование слова обычно демонстрировало низкопоклонство перед непреходящей гегемонией. Другие критики высказывались о необходимости прорыва, заимствуя терминологию из анализа технологических инноваций. В применении к политике здесь снова подразумевается, что по большому счету ничего не изменится, а завораживающий нас хаос в конечном итоге будет абсорбирован саморегулирующейся системой. Голый человек, бегущий через футбольное поле, несомненно, совершает прорыв, но он не меняет правил игры. Сама идея прорыва инфантильна: она исходит из того, что после того, как подростки устроят безобразие, придут взрослые и все уберут.

Но взрослых нет. Мы сами хозяева этого безобразия.

Еще один антиисторичный подход к восприятию прошлого – это политика вечности. Подобно политике неизбежности, она тоже производит историческую подмену, хотя и другого рода. Эта подмена подразумевает обращение к прошлому, но это замкнутое в себе явление, никак не соотносящееся с реальными фактами. Политике вечности присуща тоска по моментам прошлого, которых в действительности никогда не было в те чудовищные по сути времена. Политики этой парадигмы преподносят нам прошлое как огромный, затянутый туманом двор, где высятся неясные памятники национальной жертвенности, одинаково далекие от настоящего, одинаково подверженные манипуляциям. Каждое обращение к прошлому как будто подразумевает посягательство какого-то внешнего врага на чистоту нации.

Национальные популисты – политики “вечной” парадигмы. Их излюбленным ориентиром является эпоха, когда демократии выглядели поверженными, а их противники – нацисты и Советы, казалось, праздновали триумф: 1930-е годы. Те, кто поддерживал “Брексит” (