О текущем моменте», № 8 (56), 2006 г. - [8]

В результате те, кто в 1991 г. радовался победе «сил демократии и прогресса» над ГКЧП и в последующие годы со знанием дела очернял эпоху И.В.Сталина, впали в затяжной кризис непонимания происшедших событий и перспектив.

8. «Мочить в сортире» не будем: там вам и место

В качестве примера такого рода либерального непонимания происшедшего и разочарования достигнутыми результатами приведём полностью статью Н.К.Сванидзе “Пятнадцать лет по пустыне” [39], опубликованную 17 августа 2006 г. в интернет-издании “Ежедневный журнал” (комментарии в сносках наши).

«19 августа 1991 года относится к числу тех великих исторических дат, которые при жизни поколения, имеющего прямое к ним отношение, не только не бывают оценены как великие, но и вообще никак не бывают оценены. Во всяком случае, позитивно. Причин тому много, упомяну главную. Большинство наших сограждан убеждено в том, что Ельцин на пару с Горбачёвым развалили великий, могучий и прекрасный Советский союз, а 19 августа 1991 года просто один из завершающих этапов, не главный, этого чудовищного преступления.

Не вдаваясь в бессмысленные и скучные пререкания по поводу того, был ли СССР действительно счастливой семьёй народов и почему он приказал долго жить [40], выскажу сначала нейтральную банальность: 19 августа 1991 года открыло новую страницу российской истории. Теперь же не нейтрально. Если вооруженный переворот октября 1917 года был успешной попыткой сил патриархально-феодальной реакции [41] вернуть Россию на традиционалистский, если угодно, фундаменталистский, имперско-крепостнический путь, то август 1991-го, напротив, был призван вновь поставить страну, после почти вековой страшной паузы, на столбовую дорогу общемирового развития [42].

Главное достижение прошедших с тех пор 15 лет: удалось без гражданской войны, то есть без большой крови, не сгинув под развалинами рухнувшей империи, создать новую страну. Эта новая страна уже не окружена железным занавесом, в ней, худо ли, бедно, существуют демократические институты власти. Существует частная собственность. И, как результат, не нужно садиться в электричку и ехать в Москву за колбасой, “доставать” (это слово исчезает) по “блату” (это слово уже исчезло) детское питание и вообще всё, что необходимо человеку для жизни [43]. Всё это есть признаки стабильности и успеха [44].

Есть, однако, и совсем другие, менее радостные признаки.

Да, частная собственность вернулась, но морально, в головах десятков миллионов людей она до сих пор не легализована. Для этих людей, как для Прудона, “собственность есть кража” и каждый богатый — вор[45]. Наши люди всем сердцем полюбили деньги [46], но никак не тех, у кого их много. И государство, идя на поводу у общественного мнения, не делает ничего, чтобы его переломить [47]. Итоги приватизации остаются не легализованными, идея неприкосновенности частной собственности подчёркнуто отсутствует в важнейших документах и выступлениях последних лет. Это опасно в первую очередь для самого государства: поскольку классовая сознательность масс по-прежнему налицо, при определённом стечении обстоятельств 17-й год вполне может повториться [48].

Инертно ведёт себя государство и в отношении другого небезопасного общественного предрассудка — национального. Видимо, также не желая идти вразрез с настроениями миллионов. Результат — стремительно растущий на базе постимперских комплексов радикальный национализм, по сути — нацизм. И мало того, что он растёт. Он входит в моду [49]. С одной стороны, официально, под прикрытием пафосной патриотической, прежде всего антиамериканской [50], риторики наших государственных лидеров, с другой стороны, неофициально — под ёлочной мишурой постмодернистского лимоновско [51]-прохановского гламура.

Сочетание социальной и национальной злобы обладает страшной взрывной силой. Эта разрушительная сила сдерживается на данный момент двумя факторами — благоприятной экономической ситуацией и полным политическим штилем. Экономика, однако, зиждется исключительно на мировых топливных ценах. Под надёжной защитой этих цен можно было бы реформировать экономику [52], но пошли по другому пути — усиления роли бюрократического патернализма, что естественным образом отразилось как на эффективности экономики, так и на росте коррупции.

А политика зиждется исключительно на популярности первого лица. Путин может найти себе замену, и, видимо, найдёт. Но заставить полюбить эту замену такой же страстной любовью, какой пользуется он сам, президенту не по силам. Президенту по силам было другое — в крайне счастливых экономических и политических условиях укрепить демократические институты, вдохнуть в них реальную жизнь, чтобы эти институты, а не популярность конкретных лидеров, обеспечивали в дальнейшем стране стабильность [53]. Но этого не сделано. Напротив, избран испытанный путь “укрепления вертикали власти”. В результате в стране так и не создана система разделения властей по вертикали, то есть между ветвями власти, и утеряна уже существовавшая система разделения по горизонтали, то есть между центром и регионами. С “укреплением вертикали” попутно решены ещё две задачи.