О смелых и отважных - [2]
По дороге к лавке мальчишка еще раз встретился с «Юденичем». На заборе висел плакат. Назывался он «Цепные псы капитализма». В верхнем углу листа банкир в цилиндре с сигарой во рту держал толстую веревку, на которой была привязана свора собак. В мордастом бульдоге Глебка узнал Юденича. Минуту Глебка и бульдог разъяренно смотрели друг на друга. Потом у мальчишки зарябило в глазах. Ему показалось, что «Юденич» еще шире разинул пасть и моргнул налившимся кровью глазом. Глебка подскочил к плакату и ногтями расцарапал собачью морду.
Пока он расправлялся с «Юденичем», очередь за хлебом заметно продвинулась вперед. Плисовый воротник виднелся у самых дверей.
Через четверть часа Глебка вышел из лавки с двумя порциями белого хлеба, аккуратно завернутыми в платок.
У самого дома, где жили. Прохоровы, улицу перегораживала баррикада из мешков с песком и булыжников. Несколько дней назад ее начали разбирать, но работу не закончили, расчистили только узкий проход.
Через эту узкую горловину с песней шел отряд вооруженных рабочих. Грозно и призывно звенели голоса:
Где-то в середине колонны несли растянутый на штыках плакат с короткими и хлесткими, как выстрел, словами: «Даешь Ямбург!»[1] Отряд направлялся на фронт.
Глебка забрался на баррикаду и простоял там, пока не прошли последние ряды колонны. А песня все звучала тревожная, берущая за сердце, зовущая в бой.
За баррикадой, в тупике, выдавали дрова. У стены стояли большие весы, и двое мужчин накладывали на них горку гниловатых досок и бревен, оставшихся от разломанного забора. У весов толпились люди.
Глебка вспомнил, что зима на носу, а дров у них нет ни полена. Он мигом спустился вниз и, заняв очередь, помчался домой — за отцом. Десять лестничных пролетов он пересчитал единым духом. Привычно стукнув кулаком в дверь, он услышал знакомые шаги и закричал:
— Батя! Скорей!… Дрова дают!
Дверь открылась.
— Дрова!… — снова крикнул Глебка и осекся.
Отец встретил его каким-то необычным взглядом.
— Дрова? Боюсь, что они нам нынче не потребуются! — Он внимательно посмотрел на сына и добавил с чуточку виноватой, извиняющейся улыбкой: — Входи, Глеб Глебыч… Потолкуем…
И слова, и улыбка отца показались Глебу странными. Он почувствовал: произошло что-то серьезное. Отец называл его Глебом Глебовичем очень редко, и уж когда называл, Глебка знал: надо ждать крутых поворотов.
Оба Глеба — старший и младший — были удивительно похожи друг на друга. У обоих лоб пересекала глубокая вертикальная морщина. Глаза у отца и сына были колкие, прищуренные. И по характеру они сходились полностью: немногословные, с виду хмурые, не терпящие суеты и спешки, особенно в трудные моменты жизни.
Молча вошли они в комнату. Отец стал накрывать на стол. Сын развязал платок с хлебом, взял нож. Отец не торопился с объяснениями. Сын терпеливо ждал — не расспрашивал.
— Белый! — произнес отец, взглянув на хлеб.
— Праздник, — ответил Глебка. — Мало только.
— Мало, — согласился отец.
Помолчали, прихлебывая горячий кипяток. Наконец Глебка спросил, придав голосу полное безразличие:
— Что?… В этом году морозов, что ли, не будет?
— Почему? Будут. Только я уеду, а ты… А тебя придется к Архипу переселить… Не откажут, думаю. Где девять ребятишек, там и десятому место найдется. И не скучно будет. А Архип со мной отправится.
— Куда? — односложно спросил Глебка, опуская чашку с кипятком.
Отец взял кусок хлеба, прикинул его на ладони.
— Сам видишь — мало! Город голодает. Люди мрут… Едем с продотрядом. Будем кулаков трясти! Они хлеб попрятали…
Глебка выслушал эту очень длинную для отца речь и твердо сказал:
— Не останусь!
Отец не ответил. Морщинка на лбу у обоих Глебов обозначилась резче. Отец посмотрел в окно. Сын обвел взглядом комнату: две кровати, комод с маминой фотографией в черной рамке, на стене портрет Ленина, ходики, календарь с красным листком 8 ноября 1919 года.
— Кроме уговоров, есть сила, — спокойно, без угрозы сказал отец.
— А есть и ноги! — ответил Глебка. — Силой оставишь — убегу!
И опять в комнате наступила тишина. Теперь Глебка глядел в окно, а отец смотрел на портрет жены.
— Допустим — возьму, — задумчиво произнес он. — А тебе там голову продырявят… Что тогда мамка скажет?
— А что ты ей обещал? — напомнил Глебка и повторил слова, которые произнес отец в день похорон на могиле матери: — «Сына прятунком делать не буду!…» А это что — не прятунок: сам воевать, а меня…
— Не воевать, а с продотрядом — за хлебом, — поправил отец.
— Не воевать — тогда и голову не продырявят! — вставил Глебка, воспользовавшись оплошностью отца.
Не найдя что ответить, отец недовольно буркнул:
— Пей чай — остынет!
Глебка послушно взял чашку и стал прихлебывать. Отец допил кипяток, доел свою порцию хлеба и, вставая из-за стола, сказал:
— Продотряд отправляется сегодня ночью… Сначала заедем в Москву. Собирайся! Но помни: сына в моем отряде не будет! Будет боец Глеб Прохоров!… Ясно?
— Ясно! — улыбнулся Глебка.
— Бойцы в таких случаях говорят: «Есть!»
