О сколько счастья, сколько муки… - [20]

– Господи... – Дашка забралась под одеяло. – Но это же ерунда какая-то. Елена Степановна...

– Она мне не мать, – таинственно сказала Маргитка. – Моя мама знаешь кто? Отца первая жена. Она меня от купца Рябова прижила и, когда рожала, померла. Знаешь, какая она красивая была? Лучше даже, чем я, ей-богу! У отца портрет маленький есть. Вот подожди, я у него стащу и тебе покажу.

– Зачем тащить, попросить же можно.

– Не... Отец думает, что о нем не знает никто. Под замком в шкафу держит. Вот посмотришь сама... Ох, да ты же слепая! – Маргитка задумалась, закинув руки за голову и водя пальцем по пятну света на стене. Дашка молчала. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, с улицы простучала одинокая пролетка.

– Дашка, вот что скажи... Твой отец, Илья, – он кто?

– Цыган.

– Да уж сама видела, что не турок! – Маргитка снова села на кровати. – Скажи, то, что про него болтают, – это правда?

– Кто болтает? И что?

– Цыгане, – в тон Дашке язвительно ответила Маргитка. – Разное болтают. Правда, что он твоей матери лицо ножом из ревности изрезал? Чтобы больше не смотрел на нее никто?

– Я спать хочу.

Маргитка с досадой замолчала. Через минуту, потянувшись, вполголоса протянула:

– А он красивый, твой отец.

Дашка молчала – кажется, в самом деле заснула. Маргитка вздохнула, села поудобнее. Придвинула к себе лампу и растрепанную «Любовь графа Шевалли». Раскрыв книгу на середине, углубилась в чтение.

ГЛАВА 3

На другой день Илья проснулся поздно. Открыв глаза, испуганно осмотрелся, долго не мог понять, где находится. Потом вспомнил: Москва, Большой дом... В окно заглядывала сухая ветка ветлы, и Илья сообразил, что это старая комната Насти. В ней, видать, так никто и не жил все семнадцать лет.

Настя рядом еще спала, сбросив с себя одеяло и улыбаясь во сне. Губы ее чуть заметно шевелились. «Небось до сих пор «Не вечернюю» поет», – с легкой досадой подумал Илья. Встав и заглянув в соседнюю комнату, он убедился, что мальчишек и след простыл. На минуту он заволновался – где Дашка? – но затем вспомнил, что та ночует с дочерью Митро, успокоился и начал одеваться.

Внизу, несмотря на позднее утро, не было ни души. Илья помнил: по утрам здесь всегда отсыпались после рабочей ночи в ресторане и выползали уже после полудня – растрепанные, кое-как одетые и сонные. Не было даже слышно грохота котелков и сковородок. Однако дверь на кухню оказалась приоткрыта. Ежась от утреннего холодка, Илья перешел темные сени, заглянул туда... и отступил.

На широких нарах, застеленных красным, протертым до основы ковром, сидела Варька, а на полу примостился Кузьма, уткнувшийся в ее колени. Варька, наклонившись, гладила его всклокоченную голову, что-то шептала. Они не заметили Ильи, который тихо отошел в сени, огляделся и, увидев на полу сброшенное ночью Кузьмой ведро, как можно громче повесил его обратно на гвоздь. Звон разнесся по всему дому, а Илья, не понижая голоса, чертыхнулся. Когда спустя минуту он, зевая, вошел на кухню, Варька стояла спиной к нему у окна, а Кузьма, сгорбившись, сидел на нарах. На нем была вчерашняя, запачканная и залитая вином рубаха явно с чужого плеча. В вырезе виднелся потемневший крест на медной цепочке. Ссадина под глазом набухла до густой синевы. Во встрепанных волосах отчетливо блестели белые нити. На вошедшего Илью он взглянул исподлобья и тотчас же опустил глаза. Помедлив, протянул руку.

– Будь здоров, морэ. Вспомнил нас, надумал наконец приехать?

– Здравствуй, – откликнулся Илья и присел рядом.

Варька по-прежнему стояла у окна, Кузьма смотрел в пол и молчал, словно они расстались с Ильей вчера, а не семнадцать лет назад. Илья уже пожалел о том, что вошел на кухню, и собирался уйти, когда Кузьма вдруг заговорил:

– Ты вчера с Митро был иль показалось мне?

– Ну, я.

– Угу... – Кузьма еще ниже опустил голову. – Ладно, морэ, чего отворачиваешься? А то я не знаю, что ты думаешь. Что все вы думаете... Вот, мол, сидит тут пьянь подзаборная... Ума нет, совести тоже, один кабак в голове...

– Ума нет – это верно, – буркнул Илья. Кузьма, не слушая, продолжал:

– Думаешь – из-за бабы цыган сломался... – Он криво усмехнулся, поскреб руками волосы. – Что ж, я спорить не буду. Только, может, из-за такой бабы и не грех?

Илья промолчал. Он плохо помнил Данку, которую видел последний раз давным-давно, еще в таборе, на той проклятой свадьбе. Да, красивая была... Может, и сейчас что-то от ее красоты осталось, за тридцать ей теперь. Конечно, красивая, но уж никак не лучше, например, Настьки. Да и другие есть не хуже. Однако вслух он говорить этого не стал и буркнул только:

– Ни одна из них того не стоит.

– Ну, не тебе говорить, не мне слушать, – проворчал Кузьма. – Помню я, что ты из-за Настьки творил.

– Так, морэ, мне двадцать лет было... – растерялся Илья.

– А мне, когда Данка ушла, – семнадцать. Да не об том разговор... – Кузьма, поморщившись, потер кулаком лоб. – Господи, похмелиться, что ли?

– Похмелялся уж, – не оборачиваясь, бросила Варька.

Кузьма искоса взглянул на нее и отвернулся к стене. Через минуту глухо сказал:

– Говоришь – ни одна из них того не стоит? Да нет, морэ, такая – стоит. Я ее девчонкой сопливой взял, и она уже тогда, в пятнадцать лет, красавицей была. И ведь хорошо могли бы жить. Вот душой клянусь – до сих пор не пойму, почему она убежала!