О сапожнике Матоуше и его друзьях - [72]

— Не будь глупой, — успокаивал ее муж, — ведь это только игра, ты не должна верить.

«Это не игра… это пророчество нашей яблони», — чуть не сорвалось с языка у отца, но он промолчал.

И ему и дочери яблоки уже не казались такими вкусными. Только Иржи ел с аппетитом и говорил, чтобы рассеять мрачное настроение, но и он замолчал, увидев, что старания его напрасны. И ему стало грустно. Все молчали. В горнице было душно. Закашляли старые часы, пробив двенадцать.

«Смерть!» — отозвалось в Ружене.

Она встала, будто раненая, подошла к спящему в колыбели ребенку и, положив голову к нему на одеяльце, сказала:

— Твоей матери суждено умереть, бедный мой малютка!

Ружена заплакала. Ребенок проснулся и тоже заплакал. Она боялась не за себя и свою жизнь, а за ребенка, который останется сиротой. В эту минуту она была только матерью, а чувство матери сильнее, чем любовь женщины к мужчине: это — единственная сила, возрождающая природу.

— Ружена! — сказал Иржи, встав рядом с ней у колыбели и положив ей руку на плечо. Сегодня он впервые назвал ее по имени, впервые взглянул на ребенка. Она обернулась к нему. — Не бойся и не верь приметам. Ведь яблоко не всеведущий пророк. Знаешь что, Ружена?

— Что? — спросила она шепотом.

— Вернись ко мне, и все будет хорошо. — Он произнес эти слова медленно, запинаясь.

— А что будет с моим бедным малюткой?

Прежде чем Иржи успел ответить, на дворе завыл и с силой ударил в окно вихрь. Затряслись стены, зазвенели стекла. В гуле ветра послышались удары в дверь.

Бух… бух… бух…

Дед затрясся от испуга и перекрестился.

— Господь бог с нами, а злой дух вон.

— Откройте.

— Я боюсь.

— Иржик, иди ты.

Он пошел.

— Кто там? — Открой.

— Кто ты?

— Матоуш… Штепанек…

— Господи боже, это ты?

— Скорей впусти. Речь идет о моей жизни.

Он вошел в горницу весь в снегу.

От него веяло холодом, на пол падали хлопья снега. Старик с учителем с ужасом смотрели на него, как на привидение. Только Розарка воскликнула:

— Матоуш!

— Я бежал… Устал до смерти… Чего-нибудь поесть и попить.

Он опустился на лавку у стола. Розарка достала из-за печи ватрушки и положила перед ним. Он хотел есть, но не мог. На него напало удушье.

— Пить… пить!..

Кикал принес ему в кувшине свежей воды.

Он стал жадно пить.

— Откуда ты?

Матоуш не отвечал, тупо, словно сквозь туман, глядя вокруг.

«Там полка… Здесь часы», — промелькнуло у него в голове.

Все молчали и ждали, пока он заговорит. В тишине вдруг раздался крик ребенка. Молодая мать подняла голову и показала рукой в темный угол, где стояла колыбель. Матоуш встал и нетвердыми шагами направился к ребенку.

— Мальчик?

— Мальчик.

— Как назвали?

— Матоуш.

Имя ребенка кольнуло Иржи, а губы Матоуша едва заметно улыбнулись.

— А теперь расскажи, что с тобой, откуда ты появился?

Матоуш глубоко вздохнул и прерывающимся голосом начал:

— Сидели мы с Пехаром и Захом в одной тюрьме. Мы были в разных камерах, но нам удалось на прогулках тайно сговориться о побеге. После тяжелых усилий все трое бежали. Что случилось потом, лучше не спрашивайте.

Он остановился; ему было тяжело говорить.

— Договаривай!

Матоуш, вздохнув, продолжал:

— Тоника и Войтеха застрелили во время побега, а я убежал… Гм… убежал… Меня преследуют по пятам, и я должен сегодня же ночью снова бежать. Завтра сюда могут прийти с обыском, и если меня найдут здесь, вам будет плохо. Дайте мне что-нибудь на дорогу… еды… и, если есть, пару крейцеров.

Старик, утирая слезы, выдвинул ящик в столе, вынул горшочек, высыпал из него все свои скромные сбережения и выложил их на стол.

— Вот… возьми.

Дочь, заломив руки, зарыдала. Подойдя к печи, она взяла рождественскую булку и завернула ее вместе с краюхой хлеба.

— Ружена, — показал отец на корзину, — еще пару яблочек.

Она положила и яблоки.

— Так… тебе этого хватит дня на два.

— Спасибо… А теперь, Руженка, самое главное… Помнишь, как нас в прошлом году весной арестовали жандармы на Гавловой просеке и ты спрятала на груди рукопись?

— Конечно.

— Она еще у тебя? Ты ее не уничтожила?

— Рукопись завернута в кудель и спрятана под потолком, за балкой, — она указала рукой на потолок.

— Дай мне ее.

— Неужели ты хочешь взять ее с собой? Это опасно, тебя застрелят.

— Нет, я возьму…

— Из моих рук — нет.

— Послушай, это память о Пехаре, единственная моя надежда и любовь. Рукопись будет моим защитником, и не горюй, а радуйся: я бегу в далекие края и верю, что исполнится то, о чем нам говорил Пехар.

Матоуш был поглощен одним; мечта неразрывно срослась с его жизнью, она стала его судьбой и внушала ему мысль о том, что в «Манифесте» его спасение. Это была вера святого фанатика, беззаветная вера в то, что разуму кажется иногда невозможным.

Ружена снова зарыдала, ломая руки:

— Я должна стать виновницей твоего несчастья?

— Нет… наоборот… ты мне поможешь спастись. Вспомни, как ты помогала нам, как ты своей грудью согрела эти слова, палящие нам мозг…

Матоуш вздохнул после большого напряжения и сказал:

— Я мог бы бежать иной, безопасной дорогой. Но я хотел в последний раз в жизни пожать тебе руку.

— А наш ребенок?

— Я вспоминал о нем, часто вспоминал… А сейчас давай скорее то, что мы доверили тебе тогда, на просеке.