О сапожнике Матоуше и его друзьях - [70]

— Конечно, вижу. Там он, наверное, и скрывается.

Жандармы застигли друзей у костра.

— Кто из вас Ян Шедива?

— Среди нас нет такого.

— Кто из вас бывший студент Войтех Пехар, сбежавший из семинарии?

— Я.

— Где «Коммунистический манифест»?

— У меня его нет.

— Посмотрим. Разденьтесь!

Полицейский обратился к Ружене:

— Отойдите, госпожа учительша.

Розарка послушалась, отошла и скрылась; в буковой поросли мелькнула ее юбка; жандармы поглядели ей вслед; потом стали обыскивать Войтеха. Ничего не нашли.

— Сознайтесь, где у вас рукопись.

— Я уже сказал, у меня ее нет.

— Скажете, когда по спине розга засвищет или кнут огреет… Теперь ты, Штепанек.

Жандармы уже знали Матоуша. Кто не знал его!

— Что? — упрямо спросил Матоуш, делая вид, что не понимает, чего от него хотят.

— Раздеться догола.

— Нет… Я раздеваться не буду.

— Ты еще смеешь сопротивляться? Значит, то, что мы ищем, спрятано в твоих лохмотьях. Раздевайся, не то мы сами сорвем с тебя тряпье.

— То, что вы ищете, спрятано в другом месте.

— Мы ведь все равно в конце концов дознаемся. Лучше говори.

Матоуш рассмеялся:

— Оно у нас записано в мозгу и крови, оттуда вам не достать.

— Да, в мозгу и крови! — повторил Зах.

— Веревки сюда, кандалы! — крикнул рыжий.

Матоуша поставили посередине; его правую руку связали с левой рукой Заха, левую — с правой Войтеха и так, привязанных друг к другу, погнали по селу.

Майское солнышко — лучший поэт, лучший художник, лучший композитор и архитектор — играло миру в небесной лазури прекрасные мелодии. Весна танцевала под эту музыку, и там, где она легкой ножкой касалась земли, вырастали пестрые цветы. Но арестованные ничего этого не замечали. Они были сосредоточенны и заняты своими мыслями. Ненависть и надежда сливались в крике:

— Трепещите перед коммунистической революцией! Призрак коммунизма бродит по Европе!

— Ружена, жандармы арестовали Заха, Войтеха Пехара и Матоуша. Гонят их там по селу… Посмотри в окно, — сказал дочери запыхавшийся, вспотевший от страха Кикал, прибежав с поля.

— Я уже знаю.

Она встала с лавки и, заломив руки, заплакала:

— Несчастная я!

— Ради бога, что с тобой?

— Не спрашивайте.

— Ну, скажи, не мучь меня.

— Ну, если вы уж так хотите знать, то скажу — я беременна от Матоуша.

Отец обомлел. Он схватился за голову, словно боясь, что она у него расколется, а потом, придя в себя, закричал:

— Проклятая девка, что же ты наделала?

— Я хотела иметь ребенка… Горе мне, несчастной!..

— Теперь причитаешь, жалеешь… Ты бы раньше подумала.

— Не жалею ни о чем, а горюю потому, что жандармы уводят отца моего будущего ребенка.

— Будет срам на все село. Люди сразу узнают, что это не от кантора…

— Ну, мне нет дела до того, что люди говорят обо мне.

— А что скажет учитель, твой муж?

— Тот занят своим кларнетом, — сказала Розарка, надув губы, и замолчала.

Замолчал и старый отец. Несколько минут ходил он от окна к дверям в раздумье, потом сел к столу, вынул из кармана куртки кисет с табаком, набил трубку, затянулся и сказал Ружене:

— Вот что: как стемнеет, иди сегодня же к старой Вогнутке.

— Зачем?

— Сама знаешь…

— Не знаю ничего.

— Ну… у нее есть коренья, она тебе поможет.

— Ну, отец, как вы нехорошо обо мне думаете! Ведь я хочу ребенка.

— Так ты не хочешь меня слушать?

— Нет.

— А что ты станешь делать с ублюдком?

От этого отвратительного слова у Ружены перехватило дыхание. Она нахмурилась. Но вскоре лицо ее просветлело.

— У меня… будет сын. Я буду его кормить и качать. Будем оба его любить, а если двое полюбят ребенка, так прокормят.

— Кто двое?

Ружена подошла к отцу, погладила его по шершавым, изборожденным, как и его судьба, щекам и ласково сказала:

— Мама и дедушка.

Застывшие морщины на лице отца как бы разгладились от теплого дыхания ее ласковых слов.

— Он будет называть вас «деда… деда», а вы будете качать его на коленях.

Старик вынул трубку изо рта, губы его дрожали.

— Ну… ну… на меня особенно не надейся… Я уже старик, много не заработаю… Знаешь, что богатый хозяин лишнего не заплатит.

Лед был сломан. Они заговорили о будущем; надежда баюкала их, как детей, сладкими песнями.

Весенние цветы увяли, спала летняя жара, ласточки улетели; онемели леса, над ними кружились только хищные птицы да каркали вороны; уже и святой Мартин проехал на белой лошади, и в костеле пели «rorate». Невеселое время — рождественский пост. Короткие дни, долгие ночи и самые скучные вечера.

Невесело и учителю Иржи. Сам готовит, сам за собой убирает, иногда приходится и подметать самому. Правда, Стрнадка стирает и чинит белье и немного помогает ему, но учителю противны ее сплетни. Нет у него на свете живой души, кроме канарейки в клетке. Но птичка понимает его только тогда, когда он играет ей ка кларнете, говорить она не умеет. На масленице будет два года, как Ружена ушла от него. Покинула его? Нет… он не пустил ее ночью домой, и она ушла. Теперь бы он так не сделал, нехорошо он поступил.

Так раздумывает учитель в долгие вечера и жалеет о случившемся. Если б она вернулась, он все бы ей простил.

Безжалостное время придавило учителя.

— Господин учитель, слыхали новость? — спросила его как-то перед рождеством Стрнадка.

— Сплетня?

— Нет… чистая правда… Госпожа учительша родила мальчика.