О сапожнике Матоуше и его друзьях - [65]

— Этот человек жалуется. В чем дело?

— Зря жалуется. Он не выполнил норму, штраф наложен согласно фабричному уставу. Никто его не обижает.

— С этой паршивой пряжей прямо беда! — чуть не плача жалуется Котрба.

— Убирайтесь, — фыркнул на него Пальм.

— Я с места не сойду, пока его милость не рассудит нас.

— Это один из самых отъявленных бунтовщиков, — подбавляет масла в огонь мастер. — У нас трое таких: некий Зах, сапожник Штепанек и вот этот… Они постоянно бунтуют.

— Вы лучше помолчите, — обороняется атакуемый. — У вас у самого рыльце в пуху. Не стыдно вам на божий свет глядеть?

— Что такое?.. что?.. что? — нетерпеливо вопрошает директор.

Котрба замялся.

— Только без вранья! Что вы знаете? Говорите!

Бедняга становится храбрее. Указывая на Пальма, он жалуется:

— Этот хуже всех. Если он на кого обозлится, так обязательно отомстит. Подсунет незаметно в карман шпульку с пряжей или еще что-нибудь, а потом обвинит его в краже. Они заодно с приказчиком. Мы должны хлеб у них покупать, а кто не покупает, тому плохо приходится. Вот и мне приписали две буханки. Я не хотел платить, а пришлось, иначе меня бы с работы выгнали.

— Не верьте ему, это лгун и подстрекатель. Он подстрекает рабочих к бунту.

— Ваша милость, господом богом клянусь, это — святая правда… истинная правда.

Котрба клялся, призывал всех святых, просил сжалиться над ним.

Его милости дела нет до святых, да, пожалуй, и до самого господа бога. Его больше интересуют штрафы, хлопок, пряло и шпульки, которые, оказывается, часто пропадают. Но, выслушав рабочего, он оборачивается к Пальму и спрашивает его глазами: следует ли простить? Директор хорошо понимает его взгляд и, чтобы бедняк не понял, отвечает по-немецки:

— Если простим одному, все сядут нам на шею. Потом придет конец не только штрафам, но и дисциплине и страху. Только страх держит в узде этот сброд.

Директор произнес это решительнее, чем обычно в разговоре с Гейбелем. В таких случаях он заявлял, что не отступит от своих принципов. Принципы эти были расписным фасадом, а по черной лестнице здания можно было добраться до денег, которые сыпались директору как проценты с чистой прибыли. Фасад был святыней, неприкосновенной даже для его «хлебодарцев». Его милость любил покомандовать и не терпел возражений, но, слыша подобные угрозы, терял не только разум и благороднейшие чувства, но и свою самостоятельность.

— Дисциплина… страх для подчиненных… из штрафных денег платятся налоги, новогодняя награда служащим… баланс, — гудел Пальм, напичканный всем этим, как тюк хлопком.

— Смилуйтесь надо мной, — едва долетало до слуха хозяина, не проникая в сердце.

— Проклятый немец, — шептал Котрба; он не понимал по-немецки, но чувствовал, о чем идет речь. Однако надежда, что он еще найдет справедливость, заставляла его просить. — Жена… дети… на что будем жить две недели?!

Фабрикант уже не замечал и не слушал просителя. Он кивнул Пальму, а тот торжественно произнес:

— Мы не можем делать исключений. Фабричный устав существует для всех. А теперь живее убирайся!

Сознание рабочего можно иногда обмануть несправедливым фабричным уставом, но желудок, который часто бунтует против сознания, заставил его заговорить:

— Голод!

— Ты сам виноват.

— Так я должен доплатить двадцать крейцеров?

— Конечно.

Кровь у бедняги вскипела.

— У меня всего-навсего два гроша… Вот, возьмите, злодеи, кровопийцы!

Он вытащил из кармана медяк и бросил его к ногам магната так, что монета зазвенела.

— Что ты сказал, болван? — набросился на него Пальм.

— Что все вы воры и кровопийцы, а этот вот — самый бессовестный. — Он указал на Гейбеля. — Ваш отец был контрабандистом. Разбогатели вы на жульничестве, на краже.

Директор бросился в коридор:

— Эй… где вы там!

Комната тотчас же наполнилась смотрителями, сторожами и сыщиками.

— Выпороть!.. Выпороть!..

Они накинулись на Котрбу и выволокли его за дверь. Через минуту его уже связали и начали пороть плетью.

Котрба отчаянно вопил: «Воры… кровопийцы!..» Крик проникал через стены, разносился по комнатам и коридорам. Там после работы проходили рабочие с получкой, урезанной штрафами.

В комнату, где пороли Котрбу, ворвались Матоуш и Тоник.

— Что с тобой, Котрба?

— Порют… помогите!

— Отпустите его!.. Перестаньте бить!

— Убирайся, а то и тебе достанется!

Зах со Штепанеком выбежали на улицу к рабочим:

— Котрбу бьют!

Люди слушают, раскрыв рты, но молчат и не трогаются с места.

— На помощь!

В ответ тупое молчание. Слышны только вопли и крик: «Воры, кровопийцы»…

— Слышите, как он кричит?! Молчание.

— Скорей, или его запорют до смерти, как тогда Павлата.

— Бегите сами, а нас оставьте в покое.

— Пресвятая богородица, убьете меня, разбойники! — ругается и плачет Котрба.

Матоуш уже кричит не своим голосом:

— Ведь это всех нас касается… Не вмешаетесь, так и останетесь стадом рабов.

А Зах добавляет:

— Подлецы! Ругань, крики:

— У нас жены… дети… ведь выгонят нас.

Собирается толпа. Те, кто ушел, возвращаются. Шум, гам, суматоха. Вся фабрика взбудоражена. К толпе бежит Пальм.

— Что тут случилось?..

— Штепанек и Зах тут подбивают народ.

Но те уже побежали на помощь Котрбе. Туда же поспешил и директор. Увидев, что с приходом двух защитников усердие стражников ослабевает, директор крикнул им по-немецки: