О сапожнике Матоуше и его друзьях - [45]

— У Верунача? — спросил Войта, очнувшись от тяжелых дум. Сердце у него сжалось. Он усмехнулся. В воспоминаниях промелькнула Тонча. Недолгой была их юношеская любовь, но песня ее звучала в его душе даже тогда, когда Войта был далеко-далеко, за темными лесами.

В горнице никого нет. Только кот мурлычет на печи и зелеными глазами смотрит на двери, над которыми вырезана и раскрашена надпись: «Сегодня за деньги, завтра даром». Видно, кот учится читать. «Завтра даром», — рассмеялись в лицо Матоушу раскрашенные каракули. Он нахмурился, но потом улыбнулся:

— Войта, завтра даром.

— Да, — согласился товарищ, — завтра даром!

Трактирная шутка словно воскресила их радужные надежды. Из соседней комнаты вышла девушка.

«Тонча!» — хотел воскликнуть Пехар и пожать ей руку, но остановился, пораженный ее грустным видом. Васильковые глаза девушки были печальны, щеки, розовые, как зреющие ягоды, залиты слезами; светлые волосы заплетены в косы. Такой он видел ее в последний раз, когда признался, что по настоянию матери станет священником и пойдет в семинарию.

— Тоничка, что с тобой?

Девушка взглянула на Матоуша и смутилась.

— Это мой хороший товарищ, его нечего бояться. Помнишь наверное, как он играл черта, когда врановцы ставили спектакль?

Тонча кивнула головой. Кто же не знал Матоуша!

— Какой-нибудь секрет?

— Отец сегодня ночью вернулся из Праги, — прошептала девушка, остальное досказали слезы.

Дверь в горницу отворилась, а на пороге появился сам старый Верунач в шапке, с палкой, лицо его было мрачно, взгляд злой; он был чем-то озабочен, куда-то, видимо, спешил, чего-то боялся.

— Иди, помогай матери, — напустился он на дочь и удивленно взглянул на гостей. Девушка ушла.

— Вы меня не узнаете?

— Молодой Пехар из Вранова… Узнал и все знаю… Кто это?

— Наш верный товарищ.

— Что вам тут нужно?

— Я принес листовки и хочу поговорить с вами и Бурианом о важном деле.

— Ради бога, только не это; и бумаги сейчас же брось в печь.

Войта крепко прижал к себе свое сокровище, не понимая, почему это нужно сжечь. Верунач подошел к нему.

— Давай сюда все, что у тебя в кармане, иначе попадешь на виселицу.

Верунач сунул руку в карман Войты, вырвал бумаги у защищавшегося заговорщика, одним прыжком очутился возле печи, где варилась похлебка к ужину, и через минуту пламя поглотило то, что должно было поднять народ на восстание.

— А теперь бегите, не мешкая. Я переоденусь и бегу тоже.

— Что случилось?..

— Измена… Найман… Буриан. Подробно рассказывать некогда… Дорога каждая секунда… Сюда может нагрянуть полиция… Бежим отсюда… В лесу по дороге я вам все расскажу.

Все трое вышли задним ходом и через сад с душистыми цветущими грушами, черешнями и яблонями быстро пошли к темневшему в стороне лесу.

Тонча боялась за отца, боялась и за Войту, она глядела им вслед, пока они не скрылись в темных густых соснах.

Девушке казалось, что дыхание Войты волнами струится в ее сердце, мозг, в кровь. Мысленно она летела за ним в темный бор, бежала в широкие поля. А в душе ее звучала грустная песнь разлуки:

Будто жернов, мир кружится,

А любовь не возвратится.

Деревенская горница. В углу у трехногого стола сидит богатый крестьянин Буриан. Лысина его блестит; на лице, обрамленном густой черной бородой, торчит большой нос. Жена сидит на лавке у печи.

— Иуда!.. Предал зятя Верунача, мужа моей бедной сестры, предал господина Арнольда, лучшего друга, который дал нам взаймы денег, когда у нас хотели продать дом за долги.

Муж кричит и стучит кулаком по столу:

— Чтоб ты провалилась… не говори мне об этом! Если еще раз заикнешься, я тебе руки-ноги переломаю!

— Ты Иуда, Иуда… Буду говорить об этом до смерти, расскажу детям, когда вырастут… И люди об этом скоро узнают.

— Никто ничего не узнает… А теперь ни звука, или я тебя задушу!..

Жена умолкла и с презрением посмотрела на мужа. Он смерил ее злым взглядом.

— Иди к скотине… мычит… Еще не кормлена.

Жена хлопнула дверью и ушла плакать в хлев. Буриан остался один. Он глядел в окно, поджидая соседа.

— Ну… идет наконец.

Пришел долговязый, как жердь, сухой, как коршун, Найман.

— Здесь нет никого?

— Нету. Жена в хлеву, батраки в поле, дети на пастбище. Ну, рассказывай скорее, что нового в Праге?

— Позавчера ночью всех арестовали: Гауча, Арнольда и других. Вчера объявили осадное положение. Сегодня об этом уже будет напечатано в газетах.

— Вот и конец дележке господской земли, — язвительно засмеялся Буриан.

— Конец всему, к чему подбивал Арнольд нас и наших горцев. Жаль только полей да имений, лесов и зверя лесного — серн, зайцев и оленей. Мы могли бы, наверное, получить и барский пивоваренный завод со всем запасом пива в подвалах.

— Вот бы наши жены порадовались.

— Ну… что прошло, то прошло. Не знаю только, не променяли ли мы большое наследство на чечевичную похлебку?

— Да что там… Лучше синицу в руки, чем журавля в небе… Синица у нас верная… Принес, что обещали в Болеславе?

Найман медлил.

— Говори: получил ты деньги за нашу работу?

— Не очень-то много.

— Ведь нам же обещали за донос порядочно.

— Ты же знаешь, барское слово ненадежно.

— Сколько?

— Ты получишь половину; половину я оставлю себе.

— Выкладывай!