О сапожнике Матоуше и его друзьях - [42]

Послышался лай собаки.

— Волчок, ты узнал меня издали и бежишь встречать? Ну пойдем, только не прыгай на меня.

Он погладил пса по спине, и они пошли вместе. Это ведь старые друзья. Еще студентом молодой человек взял себе щенка и часто играл с ним.

У дома журчит вода, стекая из жолоба в подставленное корыто. Около него — старая развесистая липа. Запоздалому путнику чудится, будто от нее исходит прекрасный аромат, а в ее цветах жужжат пчелы, хотя сейчас начало мая и на деревьях только что появилась листва. Даже мычание теленка в хлеву западает в сердце, где приютились воспоминания детства. Здесь все, что он видит, каждый звук, который он слышит, сглаживает разрыв между тем, что кипит в душе, и тем, что его окружает.

Бух, бух, бух! — стучит он в двери пристройки, где обычно спит его младший брат.

Но крепко заснул Петрик, не слышит. Снова громкий стук.

— Кто там?

— Войтех… Пусти меня, только не шуми, не разбуди отца и мать.

И вот они сидят в комнате при свете лучины.

— Мы уже думали, что ты погиб где-нибудь, а ты вот какой, в сутане…

— Это я только так переоделся.

Старший брат собирался снять свое одеяние, когда родители появились на пороге.

— Войтишек, ты жив?! — радостно воскликнула мать, поцеловала сына и, глядя на сутану, спросила: — Значит, ты все-таки станешь священником?

— Нет, не стану.

Старушка осеклась; на глазах ее выступили слезы.

Отец сурово нахмурился.

— Тогда почему ты носишь эту черную рясу? Скинь ее, чтобы она зря не лезла матери в глаза!

Сын хотел повесить сутану на гвоздь. Мать смотрела, как он снимает с себя одеяние, с которым были связаны все ее надежды, и невольно разрыдалась. Отец выхватил сутану из рук сына, со злостью швырнул ее в угол, где валялся старый хлам, и закричал на жену:

— Плачь! Плачь! Вот он, твой любимчик! Я всегда говорил, что он не годится для этого!

Потом набросился на сына:

— Ну, расскажи все-таки, где это ты шлялся, что мы с прошлой весны не получали от тебя никаких вестей! Мы уж думали, что тебя застрелили в троицын день на баррикадах!

— Значит, вы знаете?..

— Ну… Не так уж много… Когда ты долго не писал и мы не знали, что с тобой, я прошлой осенью, после уборки, съездил в Прагу. Там мне в семинарии сказали, что ты оттуда сбежал и бесследно исчез. Какой-то священник прибегал, говорят, во время июньских волнений к вам в большой дом. Вы смотрели сверху во двор, где собралось много студентов с ружьями. Он стал кричать, чтоб и вы сошли вниз к ним. Только один ты, говорят, послушался этого священника… В семинарии о нем плохо отзывались. Мне называли его имя. Его зовут… не то Сыроватка, не то Подмасли.

— Августин Сметана, — ответил Войта, — великий, знаменитый человек.

— Великий или невеликий, знаменитый или незнаменитый — об этом мы не будем говорить. Но с той поры о тебе не было ни слуху ни духу. Где же ты был и что поделывал больше года?

— Вы угадали: я был на баррикадах.

— Ну, им скоро пришел конец… Что же потом?

— После баррикад я, конечно, не мог вернуться в семинарию. Когда полиция стала разыскивать нас, я спрятался в предместье у знакомого столяра и выучился его ремеслу.

— Значит, вместо того чтобы пить у алтаря вино, ты будешь торчать за верстаком с рубанком в руках?.. Ей-богу, для этого не стоило так долго учить тебя и тратить столько денег, ведь мне пришлось заложить избу… А почему ты пришел в сутане, если уже не учишься и хочешь стать столяром? — Заметив, что Войта медлит с ответом, отец спросил: — Может, ты сделал что-нибудь нехорошее?

— Эта сутана помогла мне скрыться из Праги. Одежда священника оберегает от злых людей.

— Только не от ищеек, — ухмыльнулся отец и продолжал расспрашивать: — Значит, ты все-таки что-то сделал?

— Да, сделал и ношу это с собой, — сказал сын, ударяя правой рукой в грудь.

— Господи боже мой! Что же это такое?! — воскликнула в страхе мать.

— Не бойтесь, я ничего не украл, мама! Я только написал кое-что, неприятное для больших господ.

— Уж не хочешь ли ты издавать газеты, как Гавличек?[15]

— Нет, отец, нет.

— Говори мне «папа», как ты называл меня раньше… Что же у тебя там такое, в этих бумагах, если тебе приходится скрываться?

— Вам бы понравилось, если бы осуществилось то, о чем там написано, — сказал Войта и поглядел искоса на мать и брата.

Старый Пехар понял этот взгляд и, обратившись к обоим, приказал:

— Идите спать, завтра с раннего утра вас ждет работа. Мы тут еще немного поговорим.

Они вышли, мать — вся в слезах. Одно утешало ее — «он жив!..»

Оставшись с отцом, сын задал ему вопрос:

— Разве вам не понравилось бы, если бы все помещичьи имения, например ластиборжское, есенское и наваровское, были разделены между теми, у кого совсем нет земли либо есть, но очень мало, как у вас?

— Господи, — рассмеялся отец, — это было бы хорошим делом! Нам говорил о том господин Арнольд, когда был еще управляющим в Есене. Как-то раз, это было лет пятнадцать тому назад, я пахал там на барщине. Когда я допахал борозду, он позвал меня. Господин Арнольд любил поговорить с бывшими солдатами вроде меня. Сели мы на межу, разговорились о полевых работах. Вдруг его словно пчела укусила, он показал на народ, отбывавший барщину на поле, и сказал: «Этой барщине в один прекрасный день придет конец!» Я спросил: «А что будет тогда?» Он засмеялся: «Тогда вы разделите всю панскую землю». Он засмеялся громче и, уходя, сказал: «Так вот, Пехар, хорошенько запомните это, чтобы не опоздать, когда дело дойдет до дележа!»