О русском национальном сознании - [32]

Итак, Григорьев противопоставляет гоголевский комизм классицистическому, сентименталистскому, романтическому и реалистическому (XIX века) комизму и находит ему родство лишь в шекспировском, ренессансном комизме. Ибо Гоголь схватывает все разнообразие жизни, всю ее полноту, цельность, "неразложимость". Как и Аксаков, Григорьев утверждает, что "один только Шекспир однороден с Гоголем".

Ясно, что Шекспир и Сервантес глубоко родственны по характеру "акта творчества". Но Белинский, безусловно, более прав, чем Аксаков и Григорьев, когда ставит Гоголя в один ряд с Сервантесом, у которого, как и у Гоголя, преобладает комическая стихия. Замечательно, что сам Гоголь, в своей работе "Учебная книга словесности...", опубликованной лишь в 1896 году и неизвестной Белинскому, явно возвел "Мертвые души" к "Дон Кихоту".

Естественно вспомнить здесь и о Рабле, книгу которого сопоставляет с Гоголем М.Бахтин в своей диссертации "Ф.Рабле в истории реализма" (1940; Архив ИМЛИ). О родстве Гоголя и Рабле говорил еще Мериме, обладавший преимуществом стороннего взгляда на русского художника. Итак, Аксаков и Белинский едины в главном: в утверждении близости гоголевского творческого метода, "акта творчества" к ренессансному искусству.

После исследования М.Бахтина неопровержимо ясно, что ренессансный смех Рабле, как и смех Сервантеса и Шекспира,- это особенная эстетическая стихия, качественно отличающаяся от комизма последующей западноевропейской литературы, от классицистической и просветительской сатиры, от романтической иронии, от юмора в реализме ХIX века. И творчество Гоголя, в частности его "Мертвые души", это не сатира, это искусство, близкое искусству "ренессансного" типа - другой термин здесь подобрать трудно.

Этому нисколько не противоречит тот факт, что Гоголь воссоздал в "Мертвых душах" прежде всего "низменную", "отрицательную" сторону русской жизни. Гоголь был прав, говоря о своем творении, что вся Русь "явится" или - это еще точнее - "отзовется" в нем. Ибо, даже показывая Русь "с одного боку", Гоголь в то же время раскрывает ее в ее неразложимой цельности. Поэтому и возможна та дерзкая свобода, с которой он вкладывает в уста Собакевича и Чичикова гимны богатырскому крестьянству и тесно связывает с сознанием Чичикова свою оду тройке.

Г.Гуковский совершенно верно писал в своей известной книге, что "объект... "Мертвых душ" - Русь, родина, вся Русь в целом", что "замысел Гоголя необычаен", что "он чужд, например, даже вершине мирового романа XIX века, романам Л.Толстого"57. Но нельзя не удивляться тому, что в этой же самой работе исследователь, подчиняясь штампу, называет "Мертвые души" произведением "огромной отрицательной силы", "великого отрицания", "суровой сатиры", представшим как "итоговый обвинительный акт".

Верно, что из целостной эстетической стихии гоголевского творения можно в конечном счете извлечь этого рода выводы и тенденции. И у наиболее распространенной концепции искусства Гоголя, конечно, есть своя правота. И все же она, эта концепция, схватывает только одну сторону, один аспект. Понятия сатиры, отрицания, осуждения никак не могут претендовать на определение целостной природы искусства Гоголя, как не могут они определить искусства Рабле или Сервантеса. Конечно, если искусственно "извлечь" из созданного Гоголем мира того же Собакевича или Коробочку, они предстают как "отрицательные" фигуры. Но в целостности художественного мира они не отрицаются, не "разоблачаются" (иначе, например, речь Чичикова о крестьянах была бы нелепостью, художественной "ошибкой"). Это глубоко специфические образы, которые вовсе не должны быть в каком-либо смысле "положительными" или "отрицательными", как не являются таковыми образы Рабле, Сервантеса, Шекспира. Творческий взгляд Гоголя, по определению Григорьева, "полон, целен, неразложим". И превращать Гоголя в "отрицателя" - значит как раз совершать недопустимое - разлагать его творчество и обособлять отдельные мотивы, которые вне целого просто теряют свой смысл.

Будет вполне уместно сказать, например - как это не раз и делалось,что поэма Гоголя населена разнообразными чудовищами. Но это уместно в том случае, если в слово "чудовище" или, лучше, "чудище" вкладывается его коренной, изначальный смысл, совершенно ясный в слове "чудеса" или, по-иному, в слове "чудной". Поэма Гоголя воссоздает не "отрицательную", а "чудную" жизнь. О "чудесном" в поэме Гоголя прекрасно писал в свое время А.Милюков, и, между прочим, Добролюбов высоко оценил его характеристику.

В статье "О степени участия народности в развитии русской литературы", написанной по мотивам книги А.Милюкова "Очерк истории русской поэзии", критик говорил следующее:

"...превосходный разбор "Мертвых душ"... обнаруживает в авторе большой диалектический талант. Как, например, умел он найти чудесное в "Мертвых душах"?.. Мы не можем удержаться от удовольствия выписать это место. ...Что может быть чудеснее этих мертвых душ, которые окончили в некотором роде свое земное существование, а между тем невидимо присутствуют перед вами во всей повести... И кому не покажется сверхъестественным, что души крестьян, давно уже совершивших свое жизненное поприще, существуют еще за стиксовой гранью гражданской даты, незримо живут в грудах бумаг и ревизских сказок, таинственно прикованы еще к земле и не смеют вкусить успокоения в Елисейских полях, пока не прозвучит труба новой ревизии и не освободит их от невидимого заключения в судебных вертепах! Кто не увидит чудесного в том, что эти мертвые души продолжают еще невидимо платить за себя подати и отправлять повинности, служить предметом сделок и процессов, средством обогащения и спекуляции и даже вводят в сомнение Коробочку, не годятся ли они еще на что-нибудь в домашнем хозяйстве! Все это в высшей степени чудесно, а вместе с тем действительно и вполне естественно"...