О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др. - [14]
Понятно также, что каждый из них, с этим своим столь особенным жизненным опытом, физическим, духовным и нравственным (или – безнравственным) развитием, бывает, как правило, разочарован в своих ожиданиях, надеждах и мечтах, отсюда — чувство неудовлетворенности, огорчения и обиды, страдания. Как заметил по этому поводу Толстой: «главная причина этих страданий — та, что ожидается то, чего не бывает, а не ожидается того, что всегда бывает», неизбежность подобного рода разочарований вызвана, по мнению писателя, тем, выборе спутника жизни, супруга, почти всегда задает тон чувственное начало, «половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература; брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворенное половое желание. Страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести: злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие и разврат, – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, а в другом, и страдать от них, как от своих… все это или хоть что-нибудь из этого всегда будет, и нести приходится всякому тяжелое (Т, 53, 33). Если Иван Ильич, как отмечалось, в выборе будущей жены исходил из соображений, по преимуществу, практического характера, а также учитывал по этому поводу мнение вышепоставленных людей и только затем — и свою симпатию к ней, то герой «Крейцеровой сонаты» Позднышев опирался прежде всего и главным образом на свое чувственное восприятие, чисто плотское вожделение. «В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой, и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она понимает все, все, что я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же было только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости. <…> Я вернулся в восторге домой и решил, что она верх нравственного совершенства, и что потому-то она достойна быть моей женой, и на другой день сделал предложение» (Т, 27, 21).
Известно, что на все происходящее в «Крейцеровой сонате» мы смотрим глазами Позднышева, человека, совершившего преступление, много перестрадавшего, пережившего и передумавшего, человека, кардинально переоценившего свою прежнюю жизнь и взгляды и глубоко раскаявшегося в содеянном. Все это отложило свой отпечаток на его внешнем облике: у него «порывистые движения», «преждевременно поседевшие» волосы, «необыкновенно блестящие глаза, быстро перебегавшие с предмета на предмет» (Т, 27, 7). Да, он явно, что называется, не в себе, и соглашаться с некоторыми его суждениями достаточно трудно, а то и вовсе невозможно, и сложность состоит в том, что, с одной стороны, он, сосредоточившись на определенном круге проблем, о многом сумел подумать, по-своему посмотреть на вещи, казавшиеся окончательно сложившимися и банальными. С другой — он производит впечатление человека, нашедшего истину (и в этом случае уместно заметить: бойтесь такого!). Об этом свидетельствует прежде всего безапелляционность его рассуждений и выводов он не признает столь уместный в беседе диалог, у него всегда монолог. Понятно, что он слышит реплики и возражения собеседника, но нисколько с ними не считается.
И еще: Позднышев не допускает сомнений типа: может быть а может быть и не так или совсем не так. Многое из того, что происходило в его жизни, особенно в том, что касалось обустройства семейной жизни, ее начала, развития и трагического финала, он рассматривает как нечто поучительное, имеющее общеобязательный смысл. Но здесь-то труднее всего согласиться с Позднышевым (и его собеседники понимают это): ведь факты интимной личной жизни меньше всего, пожалуй, поддаются обобщениям, каждый из них резко индивидуален и неповторим. Можно заметить (кстати, что именно тут пролегала и линия спора Чехова с Толстым, который, как уже отмечалось, во многом разделял позицию своего героя): эта полемика особенно очевидна в чеховской «Ариадне». Чехов был убежден, что изображать надо общеобязательные идеи на примере отдельного человека, а — самого человека, в жизни которого всегда есть что-то, не покрываемое этими идеями или теориями и делающее их совсем общеобязательными [49]. «Теория», из которой исходит Позднышев, объясняя непрочность своего брака и брака вообще, состоит в том, что мужчину и женщину соединяет только чувственная любовь. Обостряя в споре эту мысль, он замечает: «Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине». И в ответ собеседнице, спросившей его: «Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве?» — иронизирует: «Духовное сродство! Единство идеалов!.. — Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость)» (Т, 27, 14).
И продолжая свой монолог, в тоне непререкаемом, на разные лады варьирует свою главную мысль: «Любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости»; женщина зная что «наш брат все врет о высоких чувствах — ему нужно только тело»; «женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких, предметах — разговорами, что нужно мужчине тело и все то, что выставляет его в самом заманчивом свете (Т, 27, 22).
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».