О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др. - [11]

В названных произведениях Толстой, так или иначе, размышляет о том, что делает человека духовно несвободным, что мешает проявиться его жизненному призванию; всесторонне исследует природу и причины отчуждения, непонимания, существующего между человеком и ближними его, одиночества, всего того, что лишает жизнь человека большого смысла, радости и счастья.

Одна из таких причин, по мнению Толстого, состоит в том, что человек зачастую бывает слишком занят самим собой, интересами и желаниями своей личности, а точнее — той полной драматизма борьбой, которая происходит в нем непрестанно. «Всякий человек, — писал Толстой в дневнике, — живет тремя мотивами: или отдается чувству, или подчиняется внушению, или — высшая доступная человеку жизнь — подчиняется только разуму. В борьбе между этими тремя проходит вся жизнь человека» (Т, 54, 203).

Говоря в самом общем плане, изображению борьбы этих «мотивов» как раз и посвящает свои повести Толстой. В одном случае более пристально исследуются «подчинение внушению» общественного мнения («Смерть Ивана Ильича»), в другом — «чувство» («Крейцерова соната»), в третьем — подчинение «только разуму» («Отец Сергий»).

Мы видим, что Иван Ильич и на службе, и в семейном кругу живет в большой зависимости от мнения людского и в особенности — «вышепоставленных» людей, которых он, нисколько не роняя своего достоинства, почитает и уважает и которым, иногда и не сознавая того, почти во всем подражает. В центре внимания писателя здесь процесс своеобразного «самозакабаления», то, как мало-помалу, и не­заметно для себя, Иван Ильич становится всецело несвободным (при всей видимости свободы поступков и осуществления своих желаний и стремлений).

«В Правоведении уже он был тем, чем он был впоследствии всю свою жизнь: человеком способным, весело-добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми. Он не был заискивающим ни мальчиком, ни потом взрослым человеком, но у него с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усваивал себе их приемы, их взгляды на жизнь <…>

Были в Правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе в то время, как он совершал их; но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них <…>

Сказать, что Иван Ильич женился потому, что он полюбил свою невесту и нашел в ней сочувствие своим взглядам на жизнь, было бы так же несправедливо, как и сказать то, что он женился потому, что люди его общества одобряли эту партию. Иван Ильич женился по обоим соображениям: он делал приятное для себя, приобретая такую жену, и вместе с тем делал то, что наивысше поставленные люди считали правильным <…>

Очень скоро <…> Иван Ильич понял, что супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того, чтобы исполнять свой долг, то есть вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать определенное отношение, как и к службе.

И такое отношение к супружеской жизни выработал себе Иван Ильич» (Т, 26,69, 70, 73, 74).

Только незадолго перед смертью Иван Ильич начинает осознавать что вся жизнь его была «не то». Отдавшись воспоминаниям он сумел обнаружить в своем прошлом всего лишь одну светлую точку, детство, т. е. ту пору, когда и он сам и его любили искренне, глубоко и совершенно бескорыстно. Вспомнились в этой связи ему и те редкие мгновения, когда он пытался, пусть и очень робко, освободиться от бездумного подчинения чужим мнениям и авторитетам или, во всяком случае, с чем-то и как-то не согласиться.

В эти трагические для него дни, когда вся жизнь его свелась к ожиданию смерти, он обрел особую проницательность и обостренность чувств. Особенно невыносимо мучительны для него раздумья, связанные с безысходным одиночеством. Истоки и природа этого одиночества ему не до конца ясны, и в частности то, что и в прежней своей жизни он тоже был одинок, что с каждым годом все более формальными и менее прочными становились его связи с людьми, даже самыми близкими. Повсюду он разглядел теперь равнодушие, притворство и ложь, но не может не думать, что все это имело место и прежде, однако тщательно скрывалось (ведь для одних людей он был начальником, для других — коллегой, на место которого можно было претендовать, для третьих — человеком, приносившим в дом деньги).

Никак не может он смириться с тем, что в самую трудную пору для него интерес к нему сохранился лишь особого рода. «Шаг за шагом, незаметно, но сделалось то, что и жена, и дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, и доктора, и, главное, он сам — знали, что весь интерес в нем для других состоит только в том, скоро ли, наконец, он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий» (Т. 26, 95).