О процессе цивилизации - [116]
Именно в этом смысле мы можем говорить о различиях в способности к предвидению или к «мышлению» рыцаря и придворного. Приведенный Ранке случай хорошо показывает, что растущая монополизация орудий насилия вынесла смертный приговор специфически рыцарским привычкам и аффектам. Здесь мы видим и пример того, как изменения в строении общественных функций с принудительной силой приводят и к трансформации поведения в целом.
Ранке пишет о том, как герцог Монморанси, сын человека, во многом посодействовавшего победе Генриха IV, взбунтовался. Это был рыцарь княжеского рода, человек блестящий и щедрый, мужественный и величественный. Он был готов служить королю, но тот факт, что последнему, вернее даже, не ему, а Ришелье, принадлежат вся власть и право на господство, — этого он не понимал и не одобрял. Поэтому он вместе со своими сподвижниками начал борьбу с королем, подобно тому как ранее один рыцарь, один феодал, мог сразиться с другим. Дело дошло до битвы. Глава королевского войска, Шомбер, занял не слишком удобную для Монморанси позицию. Но это, как пишет Ранке, «относилось к тем выгодам, на которые Монморанси не обращал внимания; стоило ему увидеть войско врага, он предложил своим друзьям тут же на него напасть. Война для него была лихой рыцарской атакой. Опытный его сподвижник, граф Рие, пытался его остановить, чтобы сначала дать пару залпов, которые могли бы расстроить оборону врага. Но Монморанси уже был захвачен неистовой жаждой боя. Он заявил, что не желает терять времени, и этой воле вождя рыцарского войска его советник не мог противостоять, хотя и предчувствовал несчастье. „Сударь, — воскликнул Рие, — я готов умереть у Ваших ног“.
Монморанси было легко узнать по шлему, богато украшенному перьями красного, синего и желтого цвета; за ним устремилось небольшое число рыцарей, которые перемахнули через рвы и двинулись вперед, сметая все на своем пути; они прорывались все дальше, пока не оказались перед лицом главного укрепления врага. Но тут их встретил залп мушкетов с близкого расстояния; люди и лошади падали ранеными и убитыми; пал граф Рие и большинство других сподвижников; герцог Монморанси был ранен, свалился на землю с также задетого пулями коня и был пленен»[180].
Ришелье отдал его под суд, в решении которого не сомневался, и вскоре последний Монморанси был обезглавлен во дворе тулузской ратуши.
На предшествующей фазе, когда рыцари еще могли свободно конкурировать друг с другом, такое непосредственное следование своим импульсам и отсутствие расчета относились к формам поведения, адекватным строению общества и тем самым «реалистичным», даже если вели к гибели индивида. Ярость в бою была здесь необходимой предпосылкой успеха, ею определялся престиж принадлежащего к дворянскому сословию мужа. Все это меняется вместе с прогрессирующими монополизацией и централизацией.
Вместе с изменившимся строением общества прямая разрядка аффектов и нерасчетливые действия обрекают человека на неизбежный крах. Тот, кто не согласен с существующим порядком, со всевластием короля, должен действовать иначе. Послушаем, что говорит Сен-Симон. От Монморанси его отделяет всего лишь одно поколение, как и тот, он тоже был герцогом и всю свою жизнь находился в оппозиции к королю. Но все, что он мог сделать, сводилось к придворной интриге; если он на что-то решался, то это приобретало форму попытки завоевать доверие и внушить свои идеи наследнику престола, дофину. При дворе Людовика XIV это было опасной игрой, требовавшей значительной предосторожности. Следовало хорошенько изучить принца, а затем постепенно склонить его к нужному направлению мыслей.
Вот как Сен-Симон рассказывает о своих беседах с дофином: «Je m’étais principalement proposé de le sonder sur tout ce qui intéresse notre dignité; je m’appliquai donc à rompre doucement tous les propos qui s’écartaient de ce but, à y ramener la conversation et la promener sur tous les différents chapitres… Le Dauphin, activement attentif, goûtait toutes mes raisons… prit feu… et gémit de l’ignorance et du peu de réflexion du Roi. De toutes ces diverses matières, je ne faisais presque que les entamer en les présentant successivement au Dauphin, et le suivre après, pour lui laisser le plaisir de parler, de me laisser voir qu’il était instruit, lui donner lieu à se persuader par lui-même, à s’échauffer, à se piquer et à moi de voir ses sentiments, sa manière de concevoir et de prendre des impressions pour profiter de cette connaissance… Je cherchais moins à pousser les raisonnements et les parenthèses que… de l’imprégner doucememnt et solidement de mes sentiments et de mes vues sur chacune de ces matières…»
