О пользе вреда - [2]
А отца Пирмидония так вообще дразнили «полурожденным». И все потому, что он не был до конца уверен, что родился на свет. И имел на то веские основания!
Отец Гипертоний родился в возрасте 38 лет. И поскольку это было самое значительное, что с ним случилось, он тут же умер.
А отец Дихлофосий и вовсе не родился. Из скромности. Так и прожил век нерожденным.
Старец Пельмений стяжал такую осторожность, что родился не сразу, а впоследствии.
Авва Фий был человек решительно безгрешный, и ему не было никакого интереса жить, поэтому он и вовсе не родился.
Владыка Мимозий имел такой страх смертный, что воздержался рождаться – чтобы уж потом не умирать. Этим он явил предел страха смертного! Нет в этой добродетели ему равных!
Про авву Назона написано: был он столь добродетелен, что решил не смешиваться с миром, а потому родился в два приема в разных местах и в разное время, все, чтобы избежать славы. И хоть это был один и тот же человек, умер он в разное время.
Пределы знания
Отец Никодим так любил богословие, что окончил все духовные академии, какие были, и написал в уединении толстую книгу «Малодушие женщины», где убедительно доказал, что объем души у женщин меньше, а потому они берут телом, чтобы казаться значительнее. И книгу все хвалили, особенно почему-то митрополиты. В награду отцу Никодиму было дано право называться Столпом и служить с преднесением семисвечника. Он даже так и представлялся:
– Столп Никодим, очень приятно!
Погорел на глупости. Возжелал именоваться Первостолпом и Вместилищем Законов, для чего накатал трехтомник «Двоедушие ангелов» и так сумел обосновать, что у ангела две души, что начались массовые явления бесплотных духов:
– Разберитесь со Столпом! А то мы сами разберемся!
Чтобы ангелов в грех не вводить, выслали его на уборку капусты. А он как вдохнул деревенского воздуха, так все науки и позабыл. Покинула его академическая тревожность. Опростился невероятно. Мастерил детям дудочки и веночки вязал для малышей. Так обрел покой.
Белый шум
Из богомольных книг известно, что все митрополиты в рай идут. Чего ж так в архиереи все и рвутся! Одно плохо: вечное блаженство всю память отбивает. Сидят митрополиты в райских кущах и никак не вспомнят, в каком чине жизнь проводили.
– Вот, кажется, шапка у меня была. Белая.
– Так и у меня тоже. Что же, может, мы из докторов?
– Не, я крови боюсь.
– А, знаю! Повар! Точно повар! Я помню, все ел да ел. Не иначе в поварах Богу угодил.
– Что ты! Повар не тот, кто ест в застольях, а на кухне, в пару, в сковородках.
– А я смотрю, ты весь насквозь умный, все про жизнь знаешь.
Так все спорят, спорят, а потом и подерутся. Архангелы их пристыдят да по углам расставят. И гляди еще, а то языки друг другу станут показывать. С митрополитами и в раю хлопот не оберешься. Сущие дети!
Огорчения
Владыка Авзоний во всем такую умеренность хранил, что запретил себе под ноги орлец класть:
– Пусть лучше подо мной круг мелом рисуют. Так скромнее. И от врагов защита.
В одном был неколебим: верность митрам хранил, потому как и в «Книге тайн и запретов» сказано: «Подобает же архиерею попечение о митрах возгревать паче иного, понеже митра есть первейший абажур для светильника веры» (23:12). Что тут делать? Пришлось возгревать. Раз уж крест такой взял на себя!
И ревность в нем так возросла об этой добродетели, что как увидел у владыки Псоя митру с колокольней, велел и себе такую же соорудить, но чтобы еще и часы на башне каждую четверть отбивали. А Псой тоже в усердии воскипел и явился на службу в митре с крепостной стеной, и в каждой башне по пушке, так что по отпусте чистый фейерверк вокруг головы мечется.
Пригорюнился Авзоний:
– С таким свяжись!
Сделал себе митру с двумя колокольнями, а в часы кукушек напихал на все четыре стороны.
А у Псоя новая слава: митра с фонтанами, и живой павлин в садах ходит и в торжественные моменты хвост пушистит, и ладан в мраморных чашах курится в благообразных дымах.
Авзоний аж четки уронил:
– Убей меня Бог!
И наградил себя правом носить две митры с колокольнями и башнями. По-другому не мог – достиг предела фантазии.
На праздник Псой в гости явился. На митре виноградники кудрявятся, живая белка в хрустальном домике сидит и железная дорога с певчими вдоль крепостных стен кружится в виде архиерейского вензеля. И на иллюминацию не поскупился – чистый Голливуд! Вот это светильник! Население в таком восторге было, что последовали неплановые исцеления с крестными ходами и шесть мощей сами обрелись.
А Авзоний закрылся в шкафу и рыдал.
Уютное
Один митрополит ночью в булочную пошел. Батон к чаю купить. А машина, что снег метет, его в сугроб и засыпала. Лежит в снегу, батон щиплет и думает: «А ведь я уже сорок лет как голодным не был».
Тут рядом еще поэт Иртеньев засыпался, Алла Пугачева и зебра, что из цирка сбежала от геноцида. Сильные в тот год снега были! Так вчетвером на одном батоне до весны и продержались. Полюбился им владыка за сочувствие и что руки позволял в бороде греть. Как снег сошел, решили не расставаться. Концерты давали в электричках с большим успехом. Пугачева на зебре этюды показывала, а митрополит стихи Барто наизусть читал. От людей – почет, на улице узнают, кексами угощают, а малыши на руки лезут:
