О поэтах и поэзии - [7]

Третья часть – центральная: это отдельная драматическая поэма, судьба польского поэта Конрада, брошенного в тюрьму по подозрению в заговоре, как и сам Мицкевич. В этой части содержится описание видения ксендза Петра, где Польша предстает европейским Христом, искупительницей грехов всего Запада:

Се лютый Ирод встал и жезл кровавый свой

Простер над Польшей молодой.

Что вижу? Крестные пути во мрак грядущий,

Дороги дальние через поля и пущи,

Все к полночи! – туда, в страну, где вечный снег,

Текут, как воды рек.

Текут! В конце одной – врата в затвор тюремный,

Другая – в рудники, к работе подъяремной.

А третья – в океан. Возки, возки по ним

Летят, как облака под ветром грозовым,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он на кресте висит. Бегут глядеть народы,

Галл молвит: «Вот народ, узревший свет свободы».

Господь, я вижу крест, – и долгою тропой

Ему с крестом идти, – о, сжалься над слугой!

Дай сил ему, Господь, – конец пути далече,

В длину Европы всей тот крест раскинул плечи,

Из трех народов крест, из древа трех пород.

На место лобное возводят мой народ.

«Я жажду», – стонет он, глотка воды он просит,

Но уксус Пруссия, желчь – Австрия подносит,

У ног Свобода-мать стоит, скорбя о нем.

Царев солдат пронзил распятого копьем,

Но этот лютый враг исправится в грядущем,

Один из всех прощен он будет Всемогущим.

Почему именно Россия будет прощена – в «Видении» не говорится: уж не за Пушкина ли? И не за свою ли вольнолюбивую интеллигенцию, с которой Мицкевич дружил в Петербурге?

Трудно сказать, в какой степени Польша соответствовала (и соответствует до сих пор) своему христологическому предназначению, как видел его Мицкевич. Но несомненно, что для страны, пережившей три раздела, именно такая идентификация – страдания за всю Европу, вечно раздираемую войнами и противоречиями, – наиболее утешительна. Мицкевич выдумал для Польши национальный модус – победу через поражение, гордость среди упадка; участь Польши во Второй мировой была плачевна потому, что ей не суждена была победа – ее сначала захватили, потом освободили, субъектности же у нее как будто не было вовсе. Утешаться тут можно только мыслью Мицкевича об искупительном страдании, христианской концепцией крестного пути, гордостью одиночества и обреченного сопротивления. Как бы то ни было, именно из такого понимания польского пути выросла вся польская поэзия, все ее послевоенное кино, вся ее экзистенциальная трагедия шестидесятых-семидесятых; думаю, истоки драматургии Иоанна Павла II и его интереса к театру – именно в поэтической драматургии Мицкевича.

4

В третьей части «Дзядов» существенней всего «Ustep», добавление или отступление, – цикл петербургских элегий, из которых наиболее значительны «Петербург», «Памятник Петра Великого» и «Олешкевич».

Много воды утекло в Неве с тех пор, как Мицкевич отбыл в Париж; случилось польское восстание 1831 года, во время которого Пушкин всерьез опасался, что Мицкевич помчится в Польшу и сложит голову, но он поучаствовал в польском движении иначе. Появилась ключевая его драматическая поэма. Пушкин написал немедленно дошедшие до Мицкевича стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», самое талантливое и полное выражение ресентимента в русской поэзии. Именно после них Чаадаев написал ему, что Пушкин наконец вырос в национального поэта, – иное дело, что это в устах Чаадаева так себе комплимент. Можно понять, объяснить, даже и принять этот излом пушкинской биографии: во всяком случае, у автора были, что называется, уважительные причины, куда более серьезные, чем государственный прессинг. Человек, принявший на себя роль первого поэта империи, согласившийся на личную цензуру царя и пообещавший ему лояльность в обмен на полное прощение грехов молодости, – нуждался в лирическом обосновании такой позиции, хотя бы и для себя самого. Правду сказать, в обоих патриотических стихотворениях 1831 года слышится некое самовнушение, понятный самоподзавод – человек, которого ни под каким видом не выпускают из России, должен внушить себе, что ему и не нужна никакая Европа, что она ему изначально чужда и враждебна. Не станем пенять на Пушкина за то, что в действительности было его трагедией, но признаем, что «Клеветникам России» – вероятно, самое риторическое и обиженное, что он написал, и вдохновлено это стихотворение не гордостью, а травмой. Мицкевич, однако, воспринял эти стихи как предательство идеалов, и его «К московским друзьям» – тоже результат обиды; нельзя отрицать лишь, что пафоса в этих стихах меньше, а живого чувства – больше:

А может, кто триумф жестокости монаршей

В холопском рвении восславить ныне тщится?

Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,

И, будто похвалой, проклятьями кичится?

Из дальней стороны в полночный мир суровый

Пусть вольный голос мой предвестьем воскресенья —

Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы!

Так трубы журавлей вещают пир весенний.

Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,

Когда-то ползал я под царскою дубиной,

Обманывал его я наподобье змея —

Но вам распахнут был душою голубиной.

Когда же горечь слез прожгла мою отчизну

И в речь мою влилась – что может быть нелепей