О нем доложили Сталину - [52]

Лысый, частенько промышлявший на рынке, быстро вывел Шевченко с Петром к торговым рядам, где продавали продукты и овощи. Он, по натуре деляга, здесь оказался в своей стихии и до хрипоты торговался за каждый огурец и каждый грамм сала. Не отставал от него и Шевченко. Он, любитель выпить, не пропускал ни одной бутыли самогонки и вскоре уже был навеселе.

Петр невольно поддался их азарту и затеял спор с продавцом раков. В какой-то момент он почувствовал на себе пристальный взгляд, обернулся — и обмер. На него смотрела Лидия Сергеевна. Форма гитлеровца вызвала в ее глазах ужас. Петра бросило в жар. Он готов был провалиться сквозь землю. Пальцы судорожно заскребли по френчу. Проклятая форма жгла тело нестерпимым огнем.

— Петро, шо с тобой? На тоби лица нэма! — Лысый поразился произошедшей в нем перемене.

— Ты шо, биса побачив? — вторил ему Шевченко.

Петр их не слышал и потерянным взглядом сопровождал Лидию Семеновну. Она последний раз мелькнула у ближних торговых рядов и скрылась в людской толчее.

— Петро, та шо с тобой робыться? — всполошился Лысый и затряс его за плечо.

— А?.. Чего? — опомнился он и ответил первое, что пришло в голову. — Худо мне, хлопцы, живот крутит.

— Потерпи, по сто граммов добавим, и усе пройдет, — пытался подбодрить его Шевченко.

— Не поможет, похоже, я траванулся. После завтрака как-то не по себе стало.

— Эт все сволочь Шойрих. Кормит нас дерьмом. У мэне на прошлой недили пузо тож прихватило, — вспомнил Лысый.

— Извините, хлопцы. Вы уж без меня, а я в общагу, отлежусь.

— Петя, а може, два пальца в рот — и все пройдет? — продолжал уговаривать Шевченко.

— Не, хлопцы, только хуже будет. Я пойду, — отказался Петр и, выбравшись из базарной толчеи, присел на первой попавшейся лавочке. Ему по-настоящему стало худо. Взгляд Лидии Семеновны, в котором смешались ужас и презрение, продолжал жечь и выворачивал его наизнанку.

«Ну, за что мне такое наказание? За что? Как все это объяснить Вере? Черт же дернул тащиться на рынок! — казнил себя Петр и искал выход из положения. — Сказать, что… — страдальческая гримаса исказила его лицо. — А что говорить? За тебя все сказала гитлеровская шкура. Но Вера же любит меня! Кого?.. Фашистского холуя? Но я же… Сказать, что я — советский разведчик? У-у», — застонал Петр и в ярости ударил кулаком по лавке.

Две старухи, проходившие мимо, шарахнулись в сторону и, испуганно оглядываясь, поспешили скрыться в ближайшем переулке. За плетнем встревоженно закудахтали куры, а из палисадника донесся женский голос:

— Шо случилось мило… — и оборвался на полуслове. Мундир Петра ничего, кроме страха, не вызывал, и испуганное лицо скрылось в кустах смородины.

«Нормальные люди как от чумного шарахаются. А я еще захотел, чтобы Вера и Лидия Семеновна меня приняли», — с горечью подумал Петр и, выругавшись, побрел к Дону. Там, забившись в заросли ивняка, он остался один на один со своими мыслями.

Легкий ветерок гнал по воде слабую волну. Она о чем-то тихо перешептывалась с берегом. В густом, стоявшем сплошной стеной камыше беззаботно чавкали сазаны. На противоположном берегу, в пойме, позвякивали колокольчики — там паслось стадо коров. Все вокруг дышало миром и покоем, и ничто не напоминало о войне и страданиях.

Но мир не наступил в душе Петра. В нем боролись два чувства: любовь и долг. Он не находил в себе сил сделать выбор и вырваться из этого заколдованного круга. Один — разведчик Прядко, связанный тайной с военными контрразведчиками, не имел права раскрыть ее перед Верой и Лидией Семеновной. Другой — обыкновенный человек Петр со своими слабостями и достоинствами, окруженный заклятыми врагами и нуждавшийся в человеческом участии, которое он нашел в семье Пивоварчуков, никак не желал с этим мириться.

Воевать с самим собой оказалось выше человеческих сил. Стащив с себя ненавистную фашистскую форму, Петр прыгнул в реку. Широкие круги далеко разошлись по воде. Дружный хор лягушек нарушил благостную тишину, а в ивняке тревожно вскрикнула сойка.

Прохладная вода остудила Петра. Вынырнув, он перевернулся на спину и уставился в небо. Там, в заоблачной вышине, свободно парили птицы, а ветер выстраивал из облаков фантастические замки. И снова щемящая тоска о Вере сжала его сердце.

«Я должен забыть о ней! Должен!» — твердил Петр себе. Но чувства отказывались этому подчиниться. Перед глазами снова возникли лицо Веры и ее задорная, влекущая к себе улыбка, а в ушах звучал певучий, мелодичный голосок. Образ девушки преследовал его, как наваждение. Пытаясь избавиться от него, Петр раз за разом погружался в воду и, когда силы иссякли, выбрался на берег. В изнеможении опустился на теплый песок и не заметил, как его сморил сон. Проснулся от холода. Солнце спряталось за облака, а с севера подул холодный ветерок.

В общежитие Петр возвратился задолго до начала ужина. В комнатах и бильярдной царила непривычная тишина. Инструкторы, пользуясь благодушным настроением Гопф-Гойера, отрывались на полную катушку. Петр вяло погонял шары, а когда подошло время, отправился в столовую. Ужин показался безвкусным, и, почти не тронув ничего, он ушел к себе в комнату, лег на кровать и попытался забыться. Но нежное чувство к Вере продолжало бередить душу. Взгляд Петра упал на шкаф. В нем за ворохом белья хранилась дежурная бутылка. Это было последнее средство, которое помогло бы ему на время забыться. Он поднялся, достал бутылку с самогонкой, налил стакан до краев, выпил и не почувствовал ее крепости. Она дала о себе знать, когда в дверь постучал дежурный.