О нашем жилище - [48]

«Я всматривался в перспективу улиц, стиснутых девяти-, десяти-, пятнадцатиэтажными зданиями, которые были заполнены до отказа мужчинами и женщинами, и ужасался. За исключением Лондона (я успел забыть, как он выглядит), я нигде не встречал столько белокожих людей разом и такого скопления несчастных. Здесь не было ни красок, ни изящества - лишь путаница проводов над головой и грязная каменная мостовая под ногами».

В Америке, в первую очередь в Чикаго, совершенно преобразившемся после великого пожара, дотла уничтожившего традиционный город, вырастало довольно мрачное будущее многоэтажного жилого дома - фабрики, машины для проживания, своим просеченным бесчисленными окнами, будто перфорированным «фасадом» заявлявшей о себе только это: фабрика для проживания. Украшения такой «фабрике» не требовались, рука художника была не нужна. Сегодня может показаться странным, что именно эта антиэстетика жилища могла показаться столь многообещающей талантливым молодым европейским архитекторам начала XX столетия. Непрекрытость, обнаженность стены, за которой скрывался огромный жилой «улей», не понималась ими, разумеется, как окончательный идеал (они были художниками), однако от этой холодной схемы они оттолкнулись в своих замыслах.

Впрочем, как всегда, история была сложнее, и для того, чтобы понять ее лучше, нам придется снова отступить несколько назад.

XVII столетие, о котором мы говорили уже немало, - время сложное до чрезвычайности не только в Англии, где закрепляется тип жилища, возобновляемый в сути своей до нашего времени, но и во Франции. Уже в 1745 году, опираясь на нескольских предшественников, Жермен Боффран формулирует программу «говорящей архитектуры», утверждая, что «постройки должны сообщать зрителю о своем назначении, и если они этого не делают, это - разрушение всякой выразительности». Через несколько лет ученый аббат Ложье выражает в своих «Эссе об архитектуре» твердую убежденность в том, что «только в сущностных элементах сооружения заключена вся подлинная красота, тогда как в тех частях, что порождены капризом, скрыт источник всех пороков».

В 50-е годы все того же века выходят книги Жан-Жака Руссо, решительно, разом отвергнувшего «аристократический вкус» в пользу «естественного человека», а уже упомянутый Ложье записывает вдруг: «Все геометрические фигуры - от треугольника до круга - позволяют бесконечно варьировать композицию зданий». Не удивительно, что несколько молодых архитекторов решают последовательно воплотить все эти идеи в жизнь. Этьен-Луи Булле, член Академии с 1762 года, а позже главный архитектор короля Пруссии, построил немного зданий, но листами своих фантастических «кубистических» проектов оказал огромное воздействие на поколения зодчих. Он первым, кажется, записал слова, которые вновь и вновь будут самостоятельно произносить другие, пытаясь отвергнуть всю предшествующую историю: «…искусство, которое - как я решил после долгих размышлений - лишь начинается сегодня!» Клод-Никола Леду, строивший много, лишь в период вынужденного бездействия (обвиненный в «роялизме» в разгар революционного террора, он провел в тюрьме 1793 и 1794 годы) пишет трактат весьма оригинального содержания со столь же оригинальным названием «Архитектура, рассматриваемая с точки зрения искусства, нравов и законодательства».

Леду - профессионал с будто раздвоенным сознанием. Он проектирует и строит здания строгого «классического» характера, строит для частных заказчиков, сообразуясь с их пожеланиями, но он же проектирует «идеальный» город Шо при королевских солеварнях, а для него - ни на что не похожие дома ремесленников. В полном соответствии принципам «говорящей архитектуры» Леду придает, например, дому колесного мастера фасад, где в квадрат вписан большой круг, а сквозь весь дом проходит пустой цилиндр, через который виден пейзаж - буквальная метафора предмета занятий хозяина. Тот же Леду записывает слова, немыслимые для его современников в начале XIX века: «Архитектура так же соотносится со строительным искусством, как поэзия с прозой; это драматический прорыв за рамки только профессии, и потому об архитектуре невозможно говорить без экзальтации».

Если дополнить сказанное еще и тем, что в Версале, в стороне от гигантского дворца строится малый дворец Марии-Антуанетты и рядом «деревушка», воплотившая идиллическую программу Руссо, обнаружится, что у наиболее популярных идей начала нашего столетия была давняя история, не всегда и не во всем известная тем, кого принято называть «пионерами современной архитектуры». С одной стороны, развивается тема «города-сада» (подробнее - в следующей главе), где, естественно, фасаду жилого дома уделяется куда меньше внимания, чем характеру его связи с землей, с городом в целом. С другой - развивается тема эффективной «машины для жилья», где фасад объявлялся незначащим (авторами были художники, и уже потому поступали они не так, как говорили) следствием решения рациональной внутренней структуры. Эти два направления резко оппозиционны друг другу, однако в одном они неожиданно сходились: теме фасада жилого дома подписывался смертный приговор.