О нашем жилище - [35]

Вкусы Вигеля - решительно на стороне «ампира» эпохи Александра I, который в то время, когда писались мемуары, считался уже решительно устаревшим: «…Позолоченное или крашеное и лакированное дерево давно уже забыто, гладкая латунь тоже брошена; а красное дерево, вошедшее во всеобщее употребление, начало украшаться вызолоченными бронзовыми фигурами прекрасной отработки, лирами, головками медузными, львиными и даже бараньими. Все это пришло к нам не ранее 1805 года и, по-моему, в этом роде ничего лучше придумать невозможно. Могли ли жители окрестностей Везувия вообразить себе, что через полторы тысячи лет из их могил весь житейский их быт вдруг перейдет в гиперборейские страны? Одно было в этом несколько смешно: все те вещи, кои у древних были для обыкновенного, домашнего употребления, у французов и у нас служили одним украшением: например, вазы не сохраняли у нас никаких жидкостей, треножники не курились, и лампы в древнем вкусе, со своими длинными носиками, никогда не зажигались…»

44. А. Г. Григорьев (?) Дом Рясовской. Москва. 1833 год. Фасад

Застройка центральной части Москвы после пожара 1812 года (см. рис. 21) осуществлялась под строгим контролем комиссий и комитетов, состоявших из архитекторов, но подчиненных непосредственно Министерству полиции. Дворянству было «пристойно» придавать значительность даже скромным жилым домам за счет непременной пристройки декоративного портика. Фасад здания считался принадлежащим не столько самому дому, сколько улице и, главное, сословию. Выстроенный на Пречистенке (ныне улица Кропоткинская) особняк надворной советницы Рясовской - «строение деревянное жилое одноэтажное с третными антресолями на каменном фундаменте с покрытием кровель железом» - весьма типичен для своего времени.

Внешние габариты особняка - 16x12 м при высоте 4 м, его внутреннее устройство достаточно сложно (восемь комнат в первом этаже и шесть в антресольном), но это никак не отражено на уличном фасаде. За ним - традиционная анфилада: угловой зал, центральная гостиная с печами по двум углам, парадная спальня. Кухни и чуланы перемещены в подвал. По внешнему виду дома невозможно угадать, что, согласно объявлению о сдаче внаймы недавно выстроенного дома, его можно было использовать и в качестве доходного с подразделением на две или четыре квартиры - разорившееся дворянство искало источник новых, уже городских доходов

Ко времени зрелого Пушкина и юного Гоголя в гостиные и спальни входит стиль в общем-то буржуазный, спокойный, словно центрированный вокруг слова «уют». На всю Европу этот стиль распространился уже не из очага революции, Парижа, а из центра временно торжествовавшей реакции - Вены, откуда родом и его название: «бидермайер». Вот, кстати, почему квартира Пушкина, обставленная более чем скромно, в это время не вызывала такого недоумения, какое вызвала бы она в излюбленное Вигелем время «ампира».

То, что к 40-м годам прошлого столетия было характерно только для Петербурга, ближе к концу века стало универсальным, распространилось на Москву и центры губернских городов, хотя северная столица по-прежнему задавала тон. Всем памятны жуткие, угрюмые подвалы, «черные» лестницы, внутренние дворы, где проходила по преимуществу жизнь героев Достоевского. Менее драматический, но не менее трагичный бытописатель тогдашней России Н. С. Лесков так, например, открывает рассказ «Павлин», опубликованный впервые в популярнейшей «Ниве» в 1874 году:

«Дом ее стоит и теперь на том же месте, на котором стоял; но только тогда он был известен как один из больших на всей улице, а нынче он там один из меньших. Громадные новейшие постройки его задавили, и на него никто более не указывает…

Начав свой рассказ не с людей, а с дома, я уже должен быть последователен и рассказать вам, что это был за дом; а он был дом страшный - и страшный во многих отношениях. Он был каменный, трехэтажный и с тремя дворами, уходившими один за другой внутрь, и обстроенный со всех сторон ровными трехэтажными корпусами. Вид его был мрачный, серый, почти тюремный…» Вчитываясь дальше, мы узнаем и то, что дом давал изрядный доход владелице, что сама она жила в своем доме, занимая половину прекрасного бельэтажа, по двум соображениям: «это было большое помещение, которое давало тетушке возможность жить как должно большой даме», и еще: «У тетки не было управляющего: она сама заведовала домом и была госпожою строжайшею и немилосерднейшею. У нее был порядок, что все жильцы должны были платить ей за квартиры за месяц вперед, и если кто не платил один день, тому сейчас же выставляли окна, а через два дня вышвыривали жильца вон. Льготы и снисхождения не оказывалось никому, их никто из жильцов не пытался добиться, потому что все знали, что это было бы напрасно». И еще: «Из всех окон длинных флигелей внутреннего двора, занимаемых бедными жильцами, на Павлина устремлялись то злые, то презрительные, а чаще всего тревожные взоры… Павлин не обращал ни на что на это никакого внимания. Он совершал свое течение, как планета в ряду расчисленных светил по закону своего вращения… Шествие это выражает, что Павлин идет собирать ежемесячную плату с бедных жильцов дробных квартир, на которые тетушка переделала все внутренние флигеля - в том основательном расчете, что дробные квартиры всегда приносят более, чем крупные, потому что они занимаются людьми бедными, которых всегда более, чем богатых, и которые не претендуют ни на вкус, ни даже на чистоту»… и т. д.