О нашем жилище - [29]

«На самом темени высокой горы, на которой построена Пенза, выше главной площади, где собор, губернаторский дом и присутственные места, идет улица, называемая Дворянскою. Ни одной лавки, ни одного купеческого дома в ней не находилось. Не весьма высокие деревянные строения, обыкновенно в девять окошек, довольно в дальнем друг от друга расстоянии, жилища аристократии украшали ее. Здесь жили помещики точно так же, как летом в деревне, где господские хоромы их также широким и длинным двором отделялись от регулярного сада, где вход в него находился также между конюшнями, сараями и коровником и затрудняем был сором, навозом и помоями, Можно из сего посудить, как редко сады сии были посещаемы: невинных, тихих наслаждений там еще не знали, в чистом воздухе не имели потребности, восхищаться природой не умели». Не правда ли, Гоголь на фоне такого описания выглядит отнюдь не сатириком, а скорее бытописателем? Последняя фраза абзаца так же точна, как и предыдущие: Жуковский, Фет, Пушкин, Вяземский показали и научили своих читателей многому из того, что раньше им в голову не приходило. Вигель пишет о конце XVIII века, о Пензе, но его картина вполне универсальна и, право, стоит того, чтобы продолжить:

«Описав расположение одного из сих домов, городских или деревенских, могу я дать понятие о прочих: так велико было их единообразие. Невысокая лестница обыкновенно сделана была в пристройке из досок, коей целая половина делилась еще надвое, для двух отхожих мест: господского и лакейского. Зажав нос, скорее иду мимо и вступаю в переднюю, где встречает меня другого рода зловоние. Толпа дворовых людей наполняет ее; все ощипаны, все оборваны; одни лежа на прилавке, другие сидя или стоя говорят вздор, то смеются, то зевают. В одном углу поставлен стол, на коем разложены или камзол, или исподнее платье, которое кроится, шьется или починивается; в другом подшиваются подметки под сапоги, кои иногда намазываются дегтем… За сим следует анфилада, состоящая из трех комнат: залы (она же и столовая) в четыре окошка, гостиной в три и диванной в два; они составляют лицевую сторону, и воздух в них чище (см. нашу иллюстрацию - московский домик 1814 года - В. Г.). Спальная, уборная и девичья смотрели во двор, а детские помещались в антресоле. Кабинет, поставленный рядом с буфетом, уступал ему в величине и, несмотря на свою укромность, казался еще слишком просторным для ученых занятий хозяина и хранилища его книг». - выписка длинновата, но так как в дальнейшем Вигель писал уже о довольно богатых петербургских квартирах, здесь хочется позволить мемуаристу довершить картину:

«Внутреннее убранство было тоже везде почти одинаковое. Зала была обставлена плетеными стульями и складными столами для игры; гостиная украшалась хрустального, люстрою и в простенках двумя зеркалами с подстольниками из крашеного дерева; вдоль стены, просто выкрашенной, стояло в середине такого же дерева большое канапе, по бокам два маленьких, а между ними чинно расставлены были кресла; в диванной угольной, разумеется, диван. В сохранении мебелей видна была только бережливость пензенцев; обивка ситцевая, или из полинялого сафьяна, оберегалась чехлами из толстого полотна. Ни воображения, ни вкуса, ни денег на украшение комнат тогда много не тратилось».

Нужно понять режиссеров и художников многочисленных экранизаций последних лет: в их кинолентах дома обломовых или дома антагонистов Базарова (да и отца Базарова тоже), или даже дачи героев Чехова выглядят гораздо просторнее, богаче, красивее, чем это было в действительности для абсолютного большинства случаев. Не нужно только смешивать при этом правила изобразительного и актерского искусства с правилами самой истории.

В то же время было бы неверно упускать из виду, что устройство и облик жилого дома с конца XVIII века несут все возрастающую идейную нагрузку. Для архитекторов и их заказчиков становится все важнее идея достоинства, выраженного через внешние, легко опознаваемые признаки. Если в начале XIX века облик и устройство дома сугубо сословны и даже богатое купечество лишь рабски подражает структуре дворянского жилища (на фронтоне «классического» дома нередко возникает образное подобие герба, на который не имел права владелец), то со временем на облик дома начинает возлагаться совершенно иная задача - выразить личность владельца. К концу XIX века эта тенденция приведет к формированию особняка в стиле «модерн», стандартно комфортабельного и вместе с тем всегда непохожего на соседние строения. Стоило убрать украшения, сочтя их ненужными и даже «неэтичными» (А. Лоос, одна из работ которого приведена в числе наших иллюстраций, называл орнамент «преступлением»), так называемая современная архитектура готова была вступить в свои права, создав поэтику гладких плоскостей, тонких ограждений, сложной структуры внутреннего пространства дома и нарочитой «простоты его облика, господства белого цвета и свободно вьющейся зелени. В начале XX века сложатся условия для формирования так называемой интернациональной архитектуры, когда нелегко стало отличить здание, построенное в Голландии, от здания, построенного в Австро-Венгрии, и - когда империя Габсбургов распалась - в Чехословакии. Однако задолго до этого маятник качнулся в другую сторону, и в протесте против интернациональности классицизма с его схематичностью повсеместно были предприняты попытки выразить через облик и структуру жилого дома его принадлежность к национальной, местной культуре. В Англии это был возврат к «тюдоровской», то есть начала XVII века, образной структуре, в США - к «колониальной» архитектуре XVIII века, в России - к допетровской архитектурной традиции. И вот, скажем, во втором выпуске нового журнала «Зодчий» (1872 год) можно обнаружить чертежи и описание дома Пороховщикова в Москве, в Староконюшенном переулке, автором-архитектором которого был А. Л. Гун.