О нас троих - [127]

Паола тоже дала себя уговорить, хотя ни разу не сидела в седле, и мы всей компанией пошли за дом, где гаучо уже привязали к забору дюжину оседланных и взнузданных коней с толстыми загривками и коротко подстриженными гривами; на седлах для мягкости лежали овечьи шкуры. У всех, кроме нас, была экипировка для верховой езды: сапоги до колена и галифе, летние перчатки в дырочку, шлем для игры в поло и зеркальные очки в тонкой блестящей оправе; от всех этих мужчин и женщин так и веяло чувством физического и морального превосходства: уж больно высокомерно звучали их голоса, больно нарочито перекатывались они с носка на пятку, поджидая, пока Томас закончит распределять лошадей.

Мне он выделил медлительного, приземистого жеребца гнедой масти и помог на него забраться; в тот миг, когда крепкие руки Томаса подсаживали меня в седло, у меня все внутри перевернулось при мысли, что Мизию привлекла эта его физическая сила, бездушная, но непомерная, которую он не раз демонстрировал с самых юных лет. Взгромоздившись на лошадь, я смотрел на него, пока он объяснял мне, как правильно сидеть и управлять поводьями, и не столько слушал его, сколько пытался понять, не лучше ли он все же его противных друзей, которые уже гарцевали вокруг, словно на конном параде, возились со стременами и хлыстиками и обменивались шутками, понятными им одним. Единственное, что, на мой взгляд, отличало его от остальных — отпечаток усталости на лице и некоторая скованность нижней части тела, следствие травмы при игре в поло, о которой мне говорила Мизия. Но чем дольше я на него смотрел, тем сильнее мне казалось, что рядом с друзьями он с каждой минутой все больше напоминает мне себя прежнего: не осталось и следа от той слабости, которую я подмечал за ним то и дело во время поездки, и даже его тон все больше соответствовал общему настрою, этим легким расплывчатым улыбкам и бодрым подмигиваниям.

Я сказал ему: «Понятно, спасибо», — хоть это было неправдой; я смотрел, как с привычной галантностью он помог Мизии усадить Паолу на какого-то мула, которого ей отыскали для первого раза. Мизия отрегулировала ей стремена и подтянула подпругу, и с поразившим меня знанием дела объяснила, как сидеть; энергичная и изящная в своих кремовых брючках в обтяжку, и муж смотрел на нее с одобрением, словно она выдержала экзамен, который сдает регулярно. Я думал о ее поразительной способности к учебе: она мгновенно схватывала самое существенное, усваивала и запоминала, и с тех пор уже могла распоряжаться приобретенными навыками по своему усмотрению. Думал и о том, насколько же я заторможен даже в этом по сравнению с ней, как трудно мне дается что-то новое; я изо всех сил сжимал ногами бока своего коня и чувствовал себя неповоротливым и ограниченным.

Мы проехали по голому, пышущему жаром лугу, всадники то съезжались, то растягивались, переходя на рысь, обменивались знаками и взглядами — спины дугой, головы вполоборота, поводья в одной руке — и опять улыбались легкими ироничными улыбками, взмахивали рукой в сторону неразличимого горизонта, щеголяя своей раскованностью, беспечностью, уверенностью. Мизия красиво сидела в седле; спина у нее была прямая, как у балерины, а ноги, которыми она обхватывала коня — лишь слегка напряжены; я просто не мог не смотреть на ее ягодицы, когда она приподнималась, чтобы обменяться парой слов с сухой и плоской как доска соседкой-латифундисткой, не мог не смотреть на ее светлые волосы, падающие на ровные плечи. Но когда она обернулась ко мне, я почти не отреагировал на ее улыбку, меня раздирали противоречивые чувства и беспокоил мой конь. Мне казалось, что у меня не получается управлять им: он то ускорял, то замедлял ход, стараясь не отстать от других, а когда я пытался натянуть поводья, резко дергал головой. Перекрестный огонь недобрых взглядов из-за зеркальных очков лишь служил еще одним доказательством моей полной неспособности что-либо контролировать и вызывал одновременно ярость и страх, хотелось спрыгнуть на землю и пешком вернуться в дом. Я бы так и сделал, если бы не знал, что встречу там отца Мизии и старую Энгельгардт с компаньонкой и другими двумя старыми колониальными грымзами, приехавшими на Новый год.

Восседавший на поло-пони Томас безупречно владел искусством верховой езды: время от времени он легким галопом объезжал кавалькаду гостей, чтобы проверить, все ли в порядке, а заодно демонстрируя свое мастерство и перекидываясь с кем-нибудь шуточками. Пришпоривая лошадь пятками и постегивая коротким плетеным хлыстиком, он держал ее в тонусе, чего не хватало ему самому, когда он оказывался пешим, гарцевал вокруг, словно вознаграждая себя за этот свой недостаток: большеголовый, в прошлом блондин, без головного убора, крепко припаянная к могучему торсу шея, небрежно свисающая правая рука и напряженное тело. Он подъехал к Паоле, которая трусила еще больше, чем я, цеплялась за седло, сообщая мне всякий раз, когда мы оказывались рядом: «Эта штука елозит».

— Не надо так сильно сжимать колени, — сказал он ей. — Опусти пятки.

Похоже, Томас и парочка его приятелей только и ждали случая проявить свою галантность; они наперебой стали давать ей советы, и в ответ на это Паола только старалась подчеркнуть свою женскую уязвимость, раньше я никогда за ней этого не замечал. Кавалеры Паолы объясняли, как ставить ноги в стремена и как держать поводья; трогали ее запястья, поправляли локти и похлопывали спину, касались ее икр, подбородка, ягодиц, и все это — то подходя вплотную, то отъезжая, сгибаясь к ней, утирая ладонями пот со лба. Она смеялась, повторяла «Мама дорогая», или «Я безнадежна», или «Ой, спасибо!» Настроение у нее сразу поднялось, она казалась веселой и игривой, беззаботной и даже томной, вся ее жесткость растаяла как по волшебству.