О нас троих - [119]

Мы летели на север, на небольшой высоте, над голой равниной, через которую текли притоки реки Парана. Мизия все показывала вниз: «Ничего особенного, да?» — сказала она мне. Мои дети были в бурном восторге от самолета, крохотный Макс заразился их возбуждением и тоже истерично смеялся; маленький Ливио задумчиво смотрел в окно.

Когда наконец мы оказались над поместьем семьи Энгельгардт и Томас, перед тем, как пойти на посадку, сделал круг в воздухе, Мизия, прижимавшаяся лицом к окну, чтобы лучше было видно, закричала: «Смотрите скорее!» — и дети опять завопили и завизжали. Внизу, буквой «Г», стоял белый дом, окруженный деревьями, а вокруг простирались бесконечные луга, обведенные едва заметными загонами для скота; нигде, насколько хватало глаз, не видно было ни других строений, ни дорог, ни еще каких-либо следов человеческой деятельности.

Томас лег на крыло, спустился на длинный, прямой луг; умело коснувшись земли, он пустил маленький самолет гарцевать, и тот остановился в нескольких десятках метров от белого дома. Мы выскользнули наружу, под палящее солнце, и к нам сразу бросились две девушки, мужчина и женщина, которые уважительно поздоровались с Томасом, Мизией, детьми и даже с Паолой и со мной, и вытащили багаж. Мизия тут же отобрала у них толстую сумку и стала вынимать подарки, которые привезла из Буэнос-Айреса: фен, баночки варенья, цветные подставки под тарелки. Видно было, что это ей доставляло удовольствие, в самих ее движениях сквозило просто детское возбуждение от того, что подарки приняли с восторгом. «Может, мы вручим все это дома?» — сказал ей Томас. Он стоял рядом со своим самолетом и держал руку козырьком у лба, защищаясь от солнечных лучей: и опять мне бросилась в глаза наплывавшая на него изнутри тень усталости и потерянности.

Как раз когда мы оказались под защищавшей вход галерейкой с колоннами, из дома вышел Пьеро, брат Мизии. Одет он был, как местный житель: в штанах и сапогах а ля гаучо[45] да кремовой рубашке с отложным воротничком он выглядел здоровым и благополучным, не то что когда я его видел в последний раз. Пьеро обнял сестру, зятя и их детей, словно немного эксцентричный колониальный дядюшка, у которого в семье своя выверенная, узаконенная роль. Правда, когда он пожимал мне руку, что-то такое мелькнуло в его глазах, но тут же исчезло, и он поцеловал руку Паоле, как бы ничуть не сомневаясь в стабильности, прочности своего положения.

В доме, старом, уютном, мрачноватом, было темно, тем более, что снаружи светило ослепительное солнце. Темная мебель, морские и горные пейзажи начала века на стенах; длинные коридоры, в которые выходили многочисленные спальни. Мизия повела нас с Паолой в дальний конец противоположенного от их с Томасом крыла дома; за нами следом шла молоденькая горничная. На ходу Мизия взмахнула рукой, как бы приглашая оглядеть дом: «Его построил отец Томаса. Настоящий старый немец-латифундист», — пояснила она.

Но прогулка по дому явно доставляла ей удовольствие; ее привлекали и отвлекали всевозможные мелочи — наверное, в предыдущие годы она уделяла им немало внимания. Она опустила шторы на окнах, опередив горничную, проверила воду в графинах на прикроватных столиках, убедилась, что шкафы освободили для нас, смеситель душа в порядке, подушки в детской маленькие, наконец, дала горничной несколько указаний — на беглом, чуть смягченном испанском. Во всех ее движениях сквозила уверенность хозяйки дома, что бесконечно отдаляло ее от меня, но вдруг мне показалось, что само ее тело странным образом сопротивляется всем этим движениям, а мысли — словам, а чувства — взглядам.

Она заметила мой пристальный взгляд и поинтересовалась:

— Что не так?

— Да все в порядке, — тут же отозвался я, прекрасно понимая, что она отлично обо всем догадалась, с ее-то проницательностью.

Она расхохоталась и взмахнула рукой, словно кинула в воздух мячик. И сразу же приняла серьезный вид: показала Паоле, где лежат запасные полотенца и как поворачиваются старые выключатели цвета слоновой кости.

Ближе к вечеру, когда я сидел в столовой и листал альбом Одюбона «Птицы Америки», у входной двери послышались голоса и шум шагов. Я подошел к окну: это приехали мать Томаса с компаньонкой, такой же старой и прямой, как палка, обе в черном, как на поминальном концерте. Томас и Мизия повели их к дому, горничные подхватили чемоданы, я же поспешил ретироваться и крадучись, будто вор, пробрался по коридору к отведенным нам с Паолой комнатам. Паола разбирала один из чемоданов с детскими вещами; она посмотрела на меня исподлобья и сказала: «Аргентина не идет тебе на пользу».

Через час мы все встретились за обеденным столом, там были и обе пожилые дамы, и похожий на отставного игрока в регби управляющий поместьем со своей женой, причесанной и нарумяненной, как субретка из итальянского телесериала. Горничные подали ужин, главным образом, мясные блюда: мясо жареное, мясо на гриле, мясо тушеное, к ним — крепкие, терпкие красные вина. Томас полностью сосредоточился на роли главы семьи и хозяина дома, который готов удовлетворить любую прихоть гостей: матери, компаньонки матери, Паолы, мою, детей. Вряд ли он повел бы себя таким же образом в подобной ситуации в своей прежней жизни, до Мизии: я хорошо помнил, как он заявился к Мизии в ее парижскую квартиру с драгоценной брошкой и какой он был тогда самоуверенный и высокомерный. А теперь в его улыбке сквозила неуверенность, в движениях — нервозность, во взгляде подспудное раздражение, он только и делал, что вещал монотонно-назидательным тоном, что вызывало в Мизии всплески раздражения.