О Нарнии - [22]

Как‑то в ресторане я воскликнул: «Терпеть не могу чернослива!» «И я», — вдруг отозвался из‑за соседнего столика шестилетний малыш. Между нами мгновенно возникла симпатия. Нам не показалось это смешным. Ведь оба мы знали: чернослив — такая гадость, тут не до смеха. Мы, взрослый и ребенок, встретились как независимые личности. Я не стану говорить об отношениях ребенка с родителями, с учителями. Они много сложней. Но автор вне этих отношений, он даже не родственник. Он обычный человек, он равный. Для ребенка он — как почтальон, мясник или соседский пес.

ИНОГДА ЛУЧШЕ РАССКАЗАТЬ ОБО ВСЕМ В СКАЗКЕ

В шестнадцатом веке, когда повсеместно считалось, что поэт (а так называли любого сочинителя) должен и развлекать, и наставлять, Тассо сделал важное замечание. Он сказал, что поэт как поэт стремится к одному — развлечь читателя. Однако поэт, кроме того, — человек и гражданин, поэтому он хочет, чтобы его книга была поучительной.

Я не хочу останавливаться на том, что в эпоху Ренессанса называли «интересным», а что — «познавательным». Я не буду пользоваться этими терминами — слишком много пришлось бы сделать оговорок. Оттуда я всего лишь позаимствую различие между автором как автором и автором как человеком, гражданином или христианином. Для меня это значит, что творческий замысел обычно складывается из двух компонентов, которые можно назвать мотивом Автора и мотивом Человека. Когда писателем движет лишь один из них, боюсь, книги не будет. Если нет первого, она появиться не может, если второго — не должна.

То и дело к Автору приходят мысли, которые могут послужить материалом для книги. У меня все начинайся с образов. Однако «закваска» эта бесполезна, если ее не сопровождает стремление; к Форме: стихи или проза, рассказ, роман, пьеса или еще что‑то. Когда есть и то и другое, перед вами — готовый мотив Автора. И вот история бьется внутри него, стремясь выбраться наружу. Автору не терпится вылить ее в какую‑то форму, как хозяйке — кипящее варенье в банку. Это желание проследует его, мешает работе. Он не может ни спать, ни есть. Он словно влюбился.

Пока Автор кипит, Человек оценивает книгу совершенно с иных позиций. Он спрашивает, сочетается ли этот замысел с остальными желаниями Автора, не противоречит ли его долгу. Может быть, надуманная книга слишком поверхностна, слишком банальна (с точки зрения Человека, не Автора), чтобы оправдать потраченные время и труд. Может, ее не удастся издать. Или же (тут Автор приободряется) это — хорошо; хорошо не просто как литература, а вообще.

Звучит довольно запутанно, но именно так мы принимаем решения. Вам нравится девушка, а подойдет ли она вам как жена? На обед вам хочется омара, но не повредит ли это желудку, да и разумно ли тратить, такие деньги на еду? Авторский порыв — обычное желание (как бы зуд), и Человек должен рассмотреть его со всех сторон, как любое другое желание.

Теперь позвольте мне приложить все это к собственным сказкам: Кажется, некоторые считают, что вначале; я спросил себя, как рассказать детям что‑нибудь о христианстве, потом как средство выбрал сказку, собрал сведения о детской психологии и определился, для какого возраста буду писать, набросал список христианских истин и придумал к ним аллегории: Это — полная ерунда. Так я бы не написал ничего. Все началось с образов: фавн под зонтиком, королева в санях, величавый лев. Сперва там не было ничего от христианства, это пришло само собой, позже:, когда я уже кипел.

Настал черед Формы. Образы соединялись друг с другом, возникала история. В ней не было ни сложных характеров, ни любовных линий. Жанр, в котором все это отсутствует, — сказка. И как только я понял это, я полюбил саму Форму: ее краткость, строгую сдержанность описаний, ее гибкие традиции, ее непримиримость ко всякому анализу, к отступлениям, рассуждениям и прочей болтовне. Я влюбился в сказку, мне нравился даже ее ограниченный словарь, как скульптору нравится твердый камень, а поэту — сложный сонет.

Таким образом, Автор выбрал сказки, потому что они оказались идеальной Формой для того, о чем я хотел рассказать.

Потом в разговор вступил Человек. Я подумал, что в детстве такие книги, возможно, помогли бы мне самому не растерять веру.

Почему так трудно испытывать к Богу или Христовым страданиям те чувства, которые, как нам говорят, мы должны испытывать? Думаю, именно потому, что речь идет об обязанности, и это убивает чувства. Главная причина — здесь. Вредит и благоговение. В детстве мне казалось, что о вере можно говорить лишь вполголоса, как в больнице. «Что если перенести все это и волшебную страну, — подумал я, — где нет ни витражей, ни воскресных школ, может, тогда ребенок впервые увидит веру во всей ее мощи и устоит?» И я понял, что да.

Это был человеческий мотив. И все же у Человека ничего не получилось бы, если бы сначала не закипел Автор. Заметьте, я все время говорю: сказки, а не «детские книги». Профессор Дж. Р. Р. Толкин в «Властелине колец» показал, что сказки не так уж близки детям, как думают издатели и педагоги[64]. Многим детям сказки не нравятся, а многие взрослые любят их. Дело в том, говорит он, что сейчас их связывают с детьми, потому что у взрослых они не в моде. Они оказались в детской, как когда‑то там оказывалась старая мебель. Не потому, что вдруг понравилась ребенку, а потому, что надоела родителям.