О мире, которого больше нет - [58]

Молодые хасиды из бесмедреша, которым реб Борех-Волф рассказывал об этих чудесах, прерывали его:

— Реб Борех-Волф, как такое может быть? Ведь всем известно, что спирт не замерзает даже в самый сильный мороз.

— Дурачье! Да разве ваши нынешние морозы можно сравнить с лютыми морозами тех времен? — сердился реб Борех-Волф. — Нынешние морозы и понюшки табаку не стоят…

Все, что было не из былых времен, для реб Борех-Волфа не стоило и понюшки табаку. Нынешняя водка — не водка, цадики — не цадики, жареные гуси — не гуси, карпы — не рыба, хасидские нигуны потеряли всякий смак, и силачи теперешние — не силачи. Вот взять, к примеру, его, реб Борех-Волфа: однажды в молодости он поехал в Коцк, и в лесу на него напали двенадцать разбойников, хотели ограбить и убить. И что же он сделал? Он схватил одного разбойника за ноги и принялся так молотить им по головам оставшихся одиннадцати, что те кинулись врассыпную, как мыши, а он, Борех-Волф, поехал себе спокойно дальше в Коцк…

Молодежь из бесмедреша пыталась было усомниться в истории реб Борех-Волфа.

— Реб Борех-Волф, может, вы немного скостите число разбойников? Ну, скажем, их было только шестеро…

— Ослы, болваны, дурачье! Раз я говорю «двенадцать разбойников», значит, двенадцать, — сердился реб Борех-Волф. — Где вам знать, какие были силачи в мое время!..

Я очень любил слушать его фантастические истории: о стаях волков, которые нападали на него по пути в Коцк, а он одолевал их голыми руками; о том, как он состязался в корчмах с коцкими хасидами, кто больше выпьет оковиты, и одним глотком осушал ковш водки крепостью в сто градусов. В молодые годы реб Борех-Волф был так богат, что однажды, когда он устроил пир для коцких хасидов, то лук заправляли не смальцем, а оливковым маслом, маленькая бутылочка которого стоила целый золотой, а людей на пиру было так много, что потратили по меньшей мере сотню таких бутылочек… Как ни старались молодые люди хоть немного сбить цену этих бутылочек с маслом, переубедить старика было невозможно; точно так же не позволял он усомниться в силе певческого голоса, который был у него в молодости. У него был такой мощный голос, что однажды, когда на Йом Кипур он молился мусеф за омудом в Найштетле[336], то на словах «ве-тогор бе-сотн…»[337] испустил такой вопль, что у помещика, жившего в миле от местечка, лопнула барабанная перепонка… Молодежь хотела было сократить расстояние до полумили, но реб Борех-Волф не уступал ни на волос.

— Чтоб вам пусто было, сопляки! — кипятился он. — Раз я говорю миля, значит миля…

Из-за этих историй старик забросил свою лавку, хоть и был отчаянно беден. Его старуха часто приходила и звала мужа из бесмедреша:

— Ра борех[338], — звала она, — сколько можно языком трепать? Иди постой за прилавком. Мне же нужно что-нибудь сварить…

Но реб Борех-Волф ее не слушал. Он продолжал одну за другой рассказывать чудесные истории. Так же невысоко, как заработок, ставил он молитву и учение. «Глоток водки и танец для коцких хасидов дороже, чем целый мешок молитв и учения», — говаривал реб Борех-Волф. Он все время рассказывал, что сам коцкий ребе смеялся над своими благочестивыми хасидами, которые чересчур много молились. А однажды ребе сказал хасиду, который не снимал талеса и тфилн[339], чтобы тот снял эту «кожаную сбрую»… Моего отца трясло от таких слов. Но реб Борех-Волф поклялся своей бородой и пейсами, что лично слышал эти слова в Коцке. Однажды реб Борех-Волф отпустил шутку по адресу Виленского гоена[340], сказав, что, конечно, гоен в раю, но за то, что он преследовал «добрых евреев», сидит отдельно от всех остальных праведников и к тому же с засморканной бородой…

Мой отец сказал, что после таких слов о Виленском гоене надо «надорвать край одежды»[341].

Реб Борех-Волф расхохотался:

— Гоен-гонор… — сказал он. — Один глоток водки в Коцке стоил всей гоенской учености в Вильне…

Вечером в Йом Кипур, непосредственно перед кол-нидре[342], реб Борех-Волфу приспичило учить Гемору. Люди всполошились:

— Реб Борех-Волф, ну… э… кол-нидре…[343].

Реб Борех-Вольф не дал себя сбить.

— Кол-нидре… кол-нидре… — пробурчал он и принялся, назло всем, учить вслух[344]: «Шор шеногах эс га-поре…»[345].

Никто не мог ничего поделать — во-первых, он был человеком престарелым, а во-вторых, он ведь когда-то ездил к самому ребе Менделе в Коцк…

Он прямо-таки жил своими историями, своим упрямством, привычкой делать все назло, а главное, тем, что парился на верхнем полке в бане, где никто другой не выдержал бы и минуты из-за страшного жара. Сколько бы банщик ни лил ведер горячей воды на каменку, реб Борех-Волф всегда кричал, чтобы еще поддали пару. Костлявое стариковское тело становилось красным, будто обваренным. Не было такого жара, которого бы старик не вынес. Лежа в одиночестве наверху, он продолжал шутить свои шуточки:

— Эй, разбойники, я сейчас окоченею!.. — вопил он.

Молодежь диву давалась.

— Реб Борех-Волф, как вы можете лежать в таком пекле?

— Болваны! В молодости я однажды купался в микве в кипящем котле, — кричал реб Борех-Волф с верхней полки.

Это было уж слишком, и голые мужчины покатывались со смеху.