О Милтоне Эриксоне - [20]

Полностью понять Эриксона мешала не только необычная природа его идей. Одной из помех было то, как он разговари­вал с людьми. Всякий раз Эриксон стремился говорить на язы­ке собеседника. Его стиль лечения и обучения отличало стрем­ление подстраиваться к чужому языку. Этот стиль “принятия” языка другого как способ единения с собеседником давал тера­певтам, придерживавшимся диаметрально противоположных те­орий, ощущение того, что Эриксон работает в рамках их идео­логий. Он мог говорить на языках различных научных парадигм, поэтому коллегам и пациентам часто казалось, что они разделя­ют и понимают его теории, а позже они бывали удивлены ка­кой-то неожиданной идеей. Собственные убеждения и предпо­сылки Эриксона не были самоочевидны. Когда кто-нибудь спрашивал его о теории, ответом часто был рассказ о каком- либо случае из практики, являвйся метафорой со многими следствиями.

Эриксон вкрапливал в разговор истории так, что люди раз­личных взглядов видели в его метафорах собственные идеи. Каждый эпизод рассказывался так, что абсолютно не похожие друг на друга люди думали, будто он предназначается именно им. Однажды мои практиканты посетили Феникс и встретились с Эриксоном. Вернувшись, они рассказали об увиденном и ус­лышанном. Один из практикантов упомянул историю, которую Эриксон рассказал именно о нем. Но девушка из группы возра­зила, что эта история на самом деле была о А третий зая­вил, что эти двое ничего не поняли, так как на самом деле эта история связана с его собственным опытом. Оказалось, что каждый член группы был уверен, что получил личную метафору от Эриксона, рассказанную специально для него. Каждый чув­ствовал себя по-настоящему понятым Эриксоном и понявшим Эриксона. И это несмотря на то, что все они были людьми с различным уровнем подготовки, а метафорами являлись исто­рии и клинические случаи, которые Эриксон и раньше много раз рассказывал (хотя каждый раз он рассказывал их по-друго­му). Некоторые из них я слышал за несколько лет до этого и считал, что они предназначены персонально для меня.

То, что Эриксон беседовал всегда одновременно на несколь­ких смысловых уровнях, также ослояло создание четкой кар­тины его взглядов. Когда его спрашивали, что делать с какой- нибудь терапевтической проблемой, Эриксон давал совет и обычно рассказывал случай из практики, показывая, как он сам работал с похожей проблемой. Однако этот пример не был просто описанием какого-то случая. Он мог быть одновременно и метафорой, направленной на изменение или решение личной проблемы спрашивающего. То есть Эриксон мог говорить о слу­чае так, что одновременно и сообщал слушателю об общей при­роде проблемы, и показывал, как применить конкретный тера­певтический прием, и вдохновлял или подталкивал человека к изменению в его личной жизни или мировосприятии.

Одним из главных умений Эриксона была способность воз­действовать на людей скрыто. В этом заключалась одна из при­чин того, почему многие люди чувствовали себя в его присут­ствии напряженно. Каждый, кто говорил с Эриксоном, не мог быть точно уверен, получает ли он только профессиональный совет или же еще и искусное указание на решение невысказан­ной личной проблемы. История или случай из практики — это аналогия, проводящая параллель между различными ситуация­ми. Случай из практики, связывающий терапевтический прием и проблему, мог быть также аналогией между собеседником Эриксона и пациентом из описываемого случая. Эриксон лю­бил изменять людей незаметно для них самих. Если они были настороже и сопротивлялись идее, которую предлагал им Эрик­сон, на самом деле существовала другая идея, которую он стре­мился им внушить. Он любил предлагать одну идею для сопро­тивления и, по крайней мере, еще одну — для воздействия.

Эриксон рассказывал один и тот же случай для разных людей по-разному. Суть случая оставалась неизменной, но то, на чем он делал акцент, зависело от аналогии, предназначенной конк­ретному слушателю. Этот сложный процесс метафорического влияния проходил в ходе обычной беседы или во время рядовой консультации. Казалось, что ему скучно делать что-то одно и требуется общение более глубокое и сложное.

Все, что Эриксон делал и говорил, имело множественные цели, и обучал он через сложные аналогии. Поэтому трудно четко сказать, что его взгляды описывает та или иная идея или тот или иной метод. Его теория была предложена нам в виде метафор, каждая из которых приложима ко множеству явлений, передана через разнообразные аналогии, раскрыта разным лю­дям с разных сторон и меняется в зависимости от социального контекста.

Основная сложность в формулировании элементов новизны в эриксоновских теориях состоит в проблеме языка. Он говорил о новых предпосылках относительно человека и путях его измене­ния на языке, созданном для выражения прошлых взглядов. (Здесь вспоминается Гарри Стак Салливан, который пытался описать межличностные отношения на языке, созданном для описания личности.) Я думаю, Эриксон открыл миру глаза на нечто совершенно новое — на сложность межличностного влия­ния (по крайней мере, таковы были идеи, о которых он мне рассказывал). Однако в его распоряжении был лишь язык, со­зданный для выражения совершенно иного представления о лю­дях. Язык терапии индивида просто не подходит для описания эриксоновской терапии.