О Михаиле Кедрове - [71]

Преступное деяние это предусмотрено ч. 1 ст. 102 Угол. улож.

Вследствие этого и на основании п. 2 ст. 1032 Уст. Угол. Суд. названные Михаил Сергеев Кедров и Николай Ильин Подвойский подлежат суду С.-Петербургской Судебной Палаты с участием сословных представителей.

Составлен ноября 13 дня 1908 года в городе С.-Петербурге.

Товарищ Прокурора (подпись)».

Теперь я хочу привести рассказ матери о том, как у нас на квартире рядом со складом «Зерно» был произведен обыск. У нас на стене висела гравюра Карла Маркса. Вошедший полицейский с любопытством спросил: «Это что же, ваш родственничек будет?» Мать ответила, что нет, но что это — великий человек.

В настоящее время эта гравюра висит в моем кабинете, напоминая мне те далекие годы.

Мать рассказывала также, что пришедший полицейский и наш местный дворник описывали обнаруженную на складе, как им казалось, нелегальную литературу. Полицейский читал название книги, а дворник записывал. И вот что получилось в итоге. Книга Карла Каутского «Предшественники новейшего социализма» была записана без автора под таким названием: «Предтече на вече у социалиста». В этом полиция усмотрела страшную крамолу. Из цитированного выше обвинительного акта видно, что в числе свидетелей по делу Кедрова и Подвойского значатся старший помощник пристава 2-го участка Литейной части Виктор Георгиевич Осипчук и крестьянин Кирилл Иванов Антонов. Не эти ли двое сочинили «Предтече на вече у социалиста»?..

Воспоминания раннего детства похожи на вырезанные кадры из киноленты. Память выхватывает из длинной цепи событий отдельные случайные звенья и запечатлевает их как живые картины далекого прошлого. Такими они и сохраняются потом на всю жизнь, часто до глубокой старости. Иногда эти события — большой важности, иногда же такие мелочи, что и сам удивляешься, как они могли запомниться. Мысленно переношусь почти на семь десятилетий назад.

Смутно помню нашу жизнь в Петербурге. Рядом с нами помещается склад издательства «Зерно». Этим «Зерном» ведают мои родители. Мне еще не исполнилось четырех лет, и я впервые слышу имя Ленина, которое произносят отец и мать в разговоре между собою, а также с посетителями нашей квартиры. Из этих посетителей мне запомнились Клестов (Ангарский), П. Юшкевич и еще некоторые «дяди», имена которых не зафиксировала моя память. Среди них были, по-видимому, Батурин и Ольминский.

У меня был брат Юрик, на полтора года меня моложе. Спустя несколько месяцев, в марте 1908 г., родился младший брат Игорь, а мама тяжело заболела и чуть не умерла. В апреле того же 1908 г. арестовали моего отца. Издательство было опечатано. Меня с Юриком тетя Мери отвезла в имение Ждани к своей старшей сестре Августе, у которой было шестеро детей. Старший — Артур — будущий чекист Артузов.

Летом того же года мама приехала к нам с Игорем и рассказала, что папа посажен в тюрьму царем за то, что издавал запрещенные книги. И она часто пела песню, в которой говорилось о заключенном в тюрьму революционере:

Ночь тиха. Лови минуты,

А стена тюрьмы крепка.

У ворот ее замкнуты

Два железные замка.

И горит вдоль коридора

Огонек сторожевой,

И. звеня шпора о шпору,

Ходит верный часовой.

«Часовой!» — «Что, барин, надо?» —

«Притворись, что ты заснул.

А я мигом чрез ограду

Легкой тенью проскользну.

Край родной увидеть надо

Да жену поцеловать,

А потом и в лес зеленый

Не свободу убежать».—

«Рад бы, барин, да боюсь я…».

Дальше, кроме последних слов песни, я забыл, помню только, что часовой говорил, что за побег заключенного его проведут «через строй» и до смерти изобьют. Песня кончалась так:

Только труп окровавленный

На телеге увезут.

Мне тогда казалось, что, когда мама пела эту песню, она думала о моем отце, сидящем в тюрьме…

Осенью 1911 г. наша семья вместо с тетей Мери переехала в Перловскую, под Москву, где у отца была дача. Приближался срок его освобождения.

И вот мы живем на даче, идет к концу 1911 год. Скоро рождество. Мне только что исполнилось восемь лет, и я заметно повзрослел. Мы, трое братьев, с нетерпением ждем приезда отца из Петербурга. Ведь мы так долго не видели его. Иногда мы получали от него письма с детскими, им самим придуманными рассказиками — небольшие листики тонкой бумаги, исписанные мелким, бисерным, почерком. На письмах стоял жирный лиловый штемпель тюремной цензуры. Теперь я уже хорошо знал, за что отец был посажен в тюрьму — за то, что боролся против царя, за то, что выдавал запрещенные царскими властями книги. Среди них были и книги Ленина. Должно быть, именно в те годы, вслушиваясь в разговоры взрослых, я снова услыхал это имя. Вот и сейчас мать говорит, что отец задерживается в Петербурге, чтобы устроить какие-то дела, касающиеся закрытого полицией издательства «Зерно». Отец приехал в конце декабря, как раз в сочельник. Наверное, когда он рассказывал матери о судьбе некоторых припрятанных им в Петербурге книг, печатавшихся в «Зерне», я снова услышал имя Ленина — ведь это о его книгах и рукописях так беспокоился отец, пока отбывал тюремное заключение.

Как-то раз, много позднее, в марте 1918 г., когда мы с отцом переезжали из Петрограда в Москву вместе со всем Советским правительством, одна наша хорошая знакомая (Валя Суздальцева) сказала про нас, кедровских мальчиков: «Они коммунизм впитали с молоком матери». И это была правда: революционные рассказы, разговоры и песни, с тех пор как я себя помню, слышались постоянно в нашей семье. Немудрено, что уже с раннего детства мы были заражены революционной романтикой. В такой духовной атмосфере имя Ленина вызывало у нас необычное ощущение — ведь оно произносилось родителями не так, как все другие имена, а с особым, подчеркнутым уважением, как-то торжественно. Детское ухо очень чутко. Оно улавливает малейшие оттенки, которые взрослые часто даже не замечают.