О людях, которых я рисовал - [7]
Но в одной из клеток жил старый лев. Он лежал спиной к решетке. Когда под решетку сунули мясо, он открыл большой желтый глаз и ждал, пока человек, принесший еду, уйдет. Затем медленно подошел к туше, примостился поудобнее, положил на нее лапы, разодрал и стал есть. Насытившись, он ушел в свой угол, ни разу не взглянув на зрителей за решеткой, улегся к ним спиной и заснул.
Михоэлс внезапно умолк, как будто оборвал себя на мысли, которую не хотел произнести вслух.
Мы молча подошли к театру.
У подъезда Михоэлс выдернул руки из карманов и, разведя их ладонями кверху, сказал:
— Молодые еще играли в свободу…
Право на публикацию
Как известно, автор исторического романа «России верные сыны» Лев Никулин написал множество мемуарных книг, в том числе книгу о Шаляпине.
Читая эту книгу, я подумал, — как много нового узнал бы о себе великий певец, окажись он читателем Никулина.
Я нарисовал Шаляпина с портретом Никулина в руке и сделал под рисунком подпись: «Не припомню».
Вечером в гостиной Дома литераторов писатели Владимир Масс и Михаил Червинский смеялись, глядя на рисунок.
В этот момент появилась благообразная фигура Никулина. Белые волосы нимбом светились на розовой голове.
— Что вы собираетесь с этим делать? — воскликнул он.
— Завтра, — сказал я, — отдам в «Литературную газету».
— Тем более, — добавил Масс, — что у нас с Червинским готова эпиграмма, — и прочитал:
— Вы меня погубите, — сказал Никулин. — Я только что подал заявку на переиздание книги. Если шарж опубликуют — переиздание горит.
Признаться, я рисовал с намерением всего лишь пошутить. Видя искреннюю тревогу Льва Вениаминовича, я обещал рисунка не публиковать.
Прошло много лет. Книга о Шаляпине переиздана несколько раз.
Просматривая ее недавно, я, как и несколько лет назад, поймал себя на мысли: а что, если бы это прочитал Шаляпин?
Я вспомнил старый рисунок и решил, что теперь его можно опубликовать.
Тем более, что Никулину это уже ничем не грозит.
Вечное поколение
«Назым» в переводе с турецкого означает «слагающий стихи». Так мне сказал старый журналист Леня Коробов. Я нарочно не проверял в словаре, мне хочется, чтобы это было так.
После многих лет заточения в стамбульской тюрьме Назым Хикмет приехал в Москву. Тогда я и увидел его впервые. Это было на приеме, устроенном в его честь Союзом писателей.
Он сидел за столом, рядом с Фадеевым — оба высокие, стройные, светлоглазые. Фадеев по-молодому седой, а Хикмет с вьющимися волосами цвета натуральной сиены.
То ли потому, что он неуверенно владел русской речью, а быть может, оттого, что за многие годы, проведенные в тюрьме, отвык от общения с людьми, — он больше слушал, чем говорил. Но это не отдаляло его от собеседников. Наоборот, казалось, что он давно и близко знает всех присутствующих.
Летом 1962 года состоялось личное мое знакомство с Назымом Хикметом. Я рисовал Хикмета в дни его шестидесятилетия. Рисунок московские писатели преподнесли ему на юбилейном вечере.
Он пришел в мастерскую усталый и жаловался на сердце. Но, обнаружив во мне собрата по валидолу, оживился. Мы, как говорится, нашли общий язык.
Хикмет увидел шарж на Евгения Винокурова.
— Я люблю этого поэта, — сказал он. — У него глубокие мысли и простая форма. Форма…— Хикмет задумался, — как капроновый чулок: подчеркивает рисунок ноги, но сам незаметен.
В ту пору было много разговоров о так называемых поколениях в поэзии.
— Какого поколения, например, Маяковский, — сказал Хикмет, — молодого, среднего, старшего?.. По-моему, в поэзии есть одно поколение — вечное, всегда современное.
На этот раз Хикмет говорил по-русски свободно, хотя и с заметным акцентом. Он рассказывал о своих путешествиях, о встречах с Пикассо, Нерудой, Гильеном…
— Почему, — спросил я, — вы не напишете книгу об этих людях?
— Написать, конечно, можно, — ответил Хикмет. — Но мне еще предстоит встречаться с ними. Может быть, самое интересное — в будущих встречах. Если они будут знать, что я о них пишу, общение потеряет непосредственность.
Но главное, — добавил он, — в таких рассказах приходится говорить и о себе. А кто знает себя настолько хорошо, чтобы написать о себе правду?
Тройной сеанс
Абдулова неожиданно вызвали выступать по радио, и он приехал ко мне часа на два позже условленного времени.
Ярон был по каким-то делам поблизости от гостиницы «Москва», где я тогда жил. Чтобы лишний раз не ездить, он решил зайти ко мне раньше. А Максим Дормидонтович Михайлов прибыл в точно условленное время. И получилось так, что все трое пришли одновременно.
Признаться — я был озадачен.
Рисовать сразу троих невозможно. А тут — все «народные». С кого начинать? Как бы кого не обидеть.
Григорий Маркович Ярон — он все понял — показал углом глаза на Михайлова:
— Начните с него. Он народный СССР, а мы рангом пониже. Мы подождем.
А Максим Дормидонтович как вошел, руки на животе сложил и стоит — ну прямо как на сцене. Именно в этой позе я видел его в спектаклях и концертах.
Казалось — взмахни палочкой дирижер или ударь по клавишам аккомпаниатор, и пойдут гнуться колонны под натиском знаменитых Михайловских низов.
