О любви (сборник) - [67]

— Господь с вами! — Дама быстро перекрестилась. — Государь милостив.

— Я не просил о помиловании, — сухо сказал Старков.

— Но почему? — с болью спросила дама. — Неужели вы так не цените жизнь?

— Если не щадишь чужой жизни, нельзя слишком носиться с собственной, — сентенциозно заметил Старков и, почувствовав свою интонацию, слегка покраснел.

Дама промолчала, раздумывая над его ответом.

— И вообще, у меня все в порядке, — как-то свысока сказал Старков. — Я сделал что мог, значит, прожил жизнь.

Долгую жизнь. Мудрец сказал: хорошая жизнь — это и есть долгая жизнь.

— Я не знаю этого мудреца, — сказала дама, — но убить Великого князя Кирилла, которого все так любили, — ничего хорошего в этом нет.

— Нам друг друга не понять. — Старков начал раздражаться. — Для вашего круга он любимый, а для народа… — Он замялся в поисках слова и, разозлившись на собственное колебание, выпалил: — Хуже чумы!

— Ну, ну!.. — Дама тихонько засмеялась, ничуть не обиженная. — Зачем так резко? Вы же его совсем не знали. Люди вообще плохо знают друг друга. Гораздо проще придумать для себя человека, это снимает ответственность. Какой же вы еще мальчик! Вы, наверное, мне в сыновья годитесь?

— А в пансионе для благородных девиц позволено рожать?

Дама опять задумалась, она не отличалась излишней сообразительностью.

— О, ведь это комплимент! Вы думаете, я так молода? Мне сорок три.

— А мне двадцать шесть.

— Я уже вышла из пансиона, когда вы появились на свет. Я вам так и не представилась. Меня зовут Мария Александровна. А вас Дмитрий Иванович. Можно, я буду называть вас Димой?

Старков не успел ответить. В дверь постучали. Возникла голова надзирателя.

— Прощения просим! Карета подана!

Старков громко рассмеялся. Дама с удивлением посмотрела на него.

— Льву Толстому камердинер утром докладывает: «Ваше сиятельство, соха-с поданы-с!» Пахарь, сестра милосердия… Вы все ряженые. Сострадатели! Оставили бы в покое нашу маету!

— Но вы нас тоже не забываете, — отпарировала Мария Александровна.

Она перекрестила Старкова, взяла свою сумку и вышла из камеры. Старков откинулся на подушку. Курит…

…Зимний лес. Отягощенные снегом деревья. Стая красногрудых снегирей налетела на далеко простершуюся ветвь березы и будто окропила сгустками крови.

Чей-то живой голос ухает в чаще. Трещат под тяжестью снега сучья, лопается кора деревьев. Но все эти звуки лишь подчеркивают звенящее безмолвие зимы.

И как будто покорный этой тишине, очень тихо, осторожно пробирается через лес человек.

Вот он остановился — мы узнали Старкова, — снял варежку, зачерпнул с ветки снегу и отправил в рот. Двинулся дальше, с усилием выдирая ноги из глубокого снега.

Рябчик вылетел из-под снега, и треск его слабых крыльев показался оглушительным. Старков замер, огляделся и пошел дальше.

С другой стороны леса, навстречу Старкову, не соблюдая тишины, ломила группа охотников. Впереди, возвышаясь над всеми, — Великий князь в коротком ладном полушубке, меховых сапогах и треухе, в руках у него рогатина. На полшага отставая, идут егеря с дробовыми ружьями.

Старков видит и слышит охотников, хотя находится от них на значительном расстоянии, — в хрустально-чистом воздухе далеко видно и слышно.

— Вот здесь, — говорит старший егерь, указывая на сугроб под грудой валежника.

— Выгоняйте! — приказал Великий князь и вынул портсигар. — И сразу все — прочь!

— Ваше Высочество, — осмелился сказать старший егерь. — Больно здоров зверь. Его в одиночку не возьмешь.

Великий князь вынул папиросу, чуть размял в длинных, сухих пальцах, прикурил от золотой зажигалки и выпустил облачко дыма:

— Делайте, как вам сказано.

— Ваше Высочество, — мнется старший егерь. — Ее Высочество не велели пускать вас одного.

Послышался треск. Охотники дружно оглянулись.

Наступивший на ветку Старков едва успел распластаться на снегу.

— Отставить разговоры! — по-военному прикрикнул князь. — Подайте мне зверя, и все вон!

Егеря подчинились. Подошли к берлоге и стали тыкать туда рогатинами.

Великий князь спокойно курил.

Медведь не подавал признаков жизни.

— Выкурить его! — приказал Великий князь.

Егеря сварганили факел и, запалив, сунули в берлогу. Оттуда повалил дым, но зверь не появился, даже голоса не подал.

— Сдох он, что ли? — раздраженно сказал князь.

Отстранив егерей, он своей рогатиной прощупал берлогу.

— Да его там в помине нет, — сказал насмешливо. — Эх вы, растяпы! Упустили зверя.

— Третьего дни еще был, — сконфуженно произнес егерь. — Неужто проснулся и ушел? Тогда беда. Медведь-шатун — сатана леса.

Старков поднялся и, скрываясь за деревьями, кустами, где пригибаясь, где чуть не ползком, стал пробираться к охотникам.

Новый близкий шум ударил по нервам. Он припал к земле.

Прямо на него — так показалось с испугу — пер огромный медведь. Он то ковылял на всех косых четырех, то вставал на задние лапы, издавая глухое, клокочущее рычание, с тоскливым, жалобным подвывом.

Ему по пути попался куст калины с пунцовыми ягодами. Голодный зверь начал объедать ягоды, затем вырвал куст из земли и стал пожирать ветви, смерзшиеся комья снега, корни с землей.

Охотники услышали медведя.

— Идет! — с почтительным трепетом сказал старший егерь. — Шатун. Ох и лют голодный медведь!