О любви, которой уже нет - [17]

Зимой обогревались печами, жгли дрова и уголь. Вечером печь томно светилась бордовым светом раскаленных углей, наполняя комнату теплом, утром в квартире был холод, надо было чистить печь, разжигать дрова и уголь, припасенные с вечера. Вылезать из под одеяла не хотелось, но надо было идти в школу.

Школа моя была украинская, все предметы преподавались на украинском языке. Я не возражал, быстро и незаметно освоил украинский язык, учился на одни пятерки.

Когда мы изучали Тараса Шевченко, я влюбился в его стихи, писал школьное сочинение по его поэме «Катерина» стихами на украинском языке в размере стиха этой поэмы. Что я тогда знал о резне евреев казаками Хмельницкого, которого так воспевал Шевченко?

Потом пришел черед изучения книги «Борислав смеется» Ивана Франко, где все отрицательные герои были «жиды», и это слово во всех падежах, родах и числах заполняло страницы этой классики антисемитизма.

Нас заставляли читать вслух отрывки на уроках и даже украинские девочки и мальчики, которые обычно не стеснялись использовать это слово, смущались присутствием учителей и заменяли его словом «явреи».

В моем классе было много мальчиков с окраин города, где люди имели огороды и держали мелкий скот. Они с детства работали физически, помогая родителям по хозяйству, но учеба их не интересовала. Среди них были второгодники, старше нас и физически отлично развитые.

Им было скучно на уроках и в старших классах они нашли себе развлечение – громко рыгали, соревнуясь между собой и радостно гогоча. Учителя были беспомощны и делали вид, что ничего не слышат.

Мне приходилось садиться за первую парту, чтобы услышать учителя сквозь отвратительные, мастерски исполненные рыганья и идиотский смех. За это меня невзлюбили, прозвали «профессором» и в конце концов побили, мне пришлось перейти в параллельный класс.

Да, Могилев, родина моя, суровая, нелюбящая и несправедливая, но я там вырос, лакомился пенкой от варенья, встретил первую любовь – и на том спасибо.

КРАСНОПОЛЬСКИЕ

Вскоре после того, как мы получили квартиру в 59–м году,умер наш сосед, Яша Краснопольский, огромный могучий биндюжник, на спор поднимавший «Москвич» за передний бампер.

– Сгорел от водки, – говорили люди, пожимая плечами. Это было так необычно для евреев, обычно не страдающих от алкоголизма. Остались шестеро детей и вдова, чтобы их кормить. Тетя Марта зарабатывала на жизнь, продавая дрожжи на базаре, пряча их от милиции под своей щедрой еврейской грудью.

Они занимали две маленькие комнатки в полуподвальном первом этаже. «Как же, – спросите вы, – жили семь человек в двух крошечных комнатах?» Очень просто: у них не было ни кухни, ни спальни. Ели, что бог пошлет, спали, где придется, кто на полу, кто на лавке.

Один из них, мой ровесник Левка, был другом моего детства. Мы играли во дворе в наши детские игры, когда подросли, играли в футбол.

У Левки оказался дар, он стоял на воротах, как Лев Яшин, его взяли в школьную сборную команду.

Бывало, что мы дрались, было и так, что я вступился за него, спасая от его же старшего брата, и в ответ на мирные уговоры получил такой удар под глаз, что потом неделю прятался дома, скрывая синяк от насмешливых сверстников.

Когда мне было 16 лет наша семья переехала в Черновцы и я увидел Левку только через 20 лет.

КРАСНОПОЛЬСКИЕ, 1988

Не смог я найти квартиру, пришлось возвратиться в Черновицы – надо было работать. Римма осталась в Могилеве с четырьмя детьми. Через несколько дней она мне позвонила:

– Все в порядке, твоя тетя нашла нам место у твоих бывших соседей.

– Какое счастье! Как зовут соседей?

– Краснопольские!

В доме, где прошло мое детство, теперь было какое–то учреждение. Жильцов переселили в новые квартиры.

Нам повезло – моя тетя прямо на улице встретила Раю Краснопольскую и Рая и ее сестра Броня тут же поселили тетю с детьми и мою семью в своих квартирах. Они уступили каждой семье по комнате и даже отказались от денег. Не даром говорят, что самые добрые люди – те, кто сами лиха хватили.

На следующие выходные я поехал в Могилев. В этот раз на поезде было мало мам с детьми – в городе почти не осталось детей. Местные власти ничего не сообщали, но по ночам посылали поливочные машины мыть улицы.

В Могилеве меня ждал сюрприз. Едва я успел поцеловать детей, обнять Римму, как в дверь постучали. Вошли двое мужчин – один постарше, второй лет 35–ти, мой ровесник. Тот, кто помоложе, с интересом посмотрел на меня:

– Ты Яша?

– Да… Левка, это ты?

В 16 лет мы были одного роста. Теперь он был высоченный и могучий, пошел в своего отца.

– Ты где сейчас живешь, Левка?

– Сейчас нигде, жил в Одессе, уезжаем в Калифорнию, вот приехал с сестрами попрощаться. Да, познакомься – это мой тесть.

Я пожал протянутую руку.

– Тоже одессит?

Левка рассмеялся:

– Настоящий одесский вор, 25 лет отсидел по тюрьмам. Я отсидел только 10… Отсмеявшись, он продолжил:

– С женой твоей познакомился, красивая у тебя жена, и детям мать хорошая. Римма, скажи – ты поедешь в Америку?

В комнате воцарилась тишина. Потом я ответил, с трудом выговаривая каждое слово.

– У ее детей есть отец, отбывает срок в тюрьме, он не разрешает им уехать за границу. Без этого, сам знаешь, ее не выпустят.