О любви ко всему живому - [25]

Сегодня очень важно не произносить это слово на букву О. Да и то, другое, на Л, тоже не стоит. Проснуться утром, услышать дождь и не сказать: «Ну вот, кончилось Л, наступила О». Все слова на Л закончились раньше, чем вчера, а О длится уже так давно, что нет смысла привязывать этот факт к первому сентября, дню знания того, что О неизбежно, что каждый из нас О, поэтому не стоит впадать в О по этому поводу. И О не спасут, потому что пришло время уклоняться от них. Мне снилось вчера, что мы лежим рядом, и я знаю, что не должна его О. Потому что я затеяла эти О, не спросив, вот и пришло время опустить руки и узнать, чего хочет этот человек. Узнав – запомнить, чтобы через три месяца не возвращаться к этой теме. Смена времен года не имеет особого значения в вопросах Л.[4]

Я шла по улице Народного Ополчения, когда меня догнала и накрыла волна тоски. Возможно, это было связано с тем, что я несла деньги своей квартирной хозяйке, но почему-то показалось, что это из-за него. Не долго думая написала: «Мне тревожно. Ты в порядке?» Через некоторое время получила ответ: «Может, приедешь?» Вот это и называется – намек понят. Я поехала на следующий день. Увидела мертвые картинки – все те же, что он делал при мне, только вылизанные до карамельной гладкости. Если пару недель мучить работу фотошопом, она умирает, остается открытка. Серые стены его комнаты были увешаны сладкими трупиками в деревянных рамках. Клянусь, смотреть на это было невозможно, но он хотел, чтобы я о них написала. И я ему сказала, как есть.

«Что же ты сделал с ними? Или они и раньше… Но где в таком случае были мои глаза?… Какие могут быть тексты к этому? Я отказываюсь украшать лентами твоих мертвых младенцев… И у девушки твоей нет лица, вялая она да унылая (последнее уже так, до кучи). Ты не жди справедливости от меня, детка, я ведь не равнодушная женщина, я – разочарованная, только не расстраивайся, но я их не вижу…»

Ну и все в таком духе, а он сказал, что – да, он и сам понимает, но надо же довести до конца, и за месяцы без меня он не сделал ничего нового, и про девушку – да, но так уж вот получилось…

Мы мило поговорили в том же духе, уже собралась было я уходить, но Тина, убегая на работу, попросила покормить кошку, и пришлось задержаться, чтобы разморозить мясо. И вот. Он шепчет мне на ухо: «Значит, время уклоняться от объятий? Ну-ну», – не прекращая делать то, что он делает, а я спрашиваю: «А ты ей верен?» Он говорит: «До сего дня получалось». И я понимаю: для него наступил роскошный период лишения невинности – он теперь раз пять ее будет терять с каждой знакомой женщиной, рассказывая, что не устоял исключительно перед ней, а так – ни-ни. Я молчу, до последнего молчу, а потом все-таки выкрикиваю его имя, как прежде, и он почти сразу же кончает. После этого мясо признали оттаявшим, кошку покормили, и я лишь отметила, что слишком быстро он разморозил мясо в этот раз – то ли холодильник сломался, то ли еще что.

Но в общем, скучно. Самым интересным в нем была моя любовь, теперь – ничего особенного.

Созерцание этого человека, прежде ненаглядного, погрузило меня в такое глубокое недоумение, что я бы захлебнулась им, не вынеси меня на поверхность второе, столь же сильное чувство – скука.

Я отказываюсь верить, что все это было – настоящее счастье, настоящая печаль, потому что сухой остаток чувств укладывается в прелестный жест. Слегка, по-тайновечорному, разведенные руки, вращение левой кистью, раскрывающейся цветком, и произнесенное с некоторым извинением «но я… любила его…».

Мне теперь кажется, что J тогда испытывал бесконечное смущение. Один из вас… мне неловко об этом говорить… ну, бляаа… Он продолжает, опустив глаза. Я действительно сожалею, но нынче же ночью один из вас… И самое стыдное во всей этой истории будет знаете ли что? Этот человек всерьез считает, что изменил нечто в моем пути. Что за этот вот мешочек можно было продать (а можно и не продать) и дорогу, и крест, и полуденный жар, и следующие две тысячи лет. Это всегда так неловко, когда замечаешь – как же ты глуп, душа моя.

Ах, ну я, конечно, не сравниваю, но иногда так остро вдруг понимаешь, что вне зависимости от времен и масштаба личности чувства не изменяются – любовь, разочарование, отчаяние. Мы сплевываем ту же горечь, что сводила рот людям три века назад, и та же нежность расплавляет кости и растворяет мысли нынешней девочке, как и какой-нибудь восьмисотлетней давности даме, влюбленной в менестреля. Трубадура. Трувера. Миннезингера, наконец.

Можно ли считать счастливой жизнь, если каждые полгода приходится напоминать себе: «Забыть значит начать быть»?[5]

Только такую и можно.

Но не скука меня доконала, другое: он рассказывает о нас. Люди добрые, он же еще хвастает! Через третьи руки узнаю свежую сплетню, что я, оказывается, вернулась к нему.

А потом он позвонил.

После телефонного разговора со мной случилось нечто похожее на обморок (насколько вообще способна на обмороки моя здоровая натура) – я доползла до кровати и мгновенно заснула на три часа.

Он сказал мне следующее: «Я понял, что любовь – любовью, а бизнес – бизнесом, и не нужно заниматься с тем, кого любишь. Поэтому давай поработаем вместе. Будешь моим продюсером». Услышав мое глубокое молчание: «Я такой циничный, да?» Нет, просто дурак. Нашел способ уговорить женщину – «я тебя не люблю, и поэтому». Но это я только подумала.