О любви и других чудовищах - [7]

Внезапный скрип тормозов, сокрушительный удар. Автобус, подъезжавший к остановке, не успел вовремя затормозить. Он уткнулся в задний бампер припаркованной машины, заставив ее покатиться вперед. Притяжение разума Рахула Може резко прервалось.

Я воспользовался шансом — бросился туда, где лежала моя пляжная сумка, подхватил ее, перебежал дорогу там, откуда не видно было места происшествия, и рванул к стоянке на дальней стороне. Асфальт обжигал мои босые подошвы, но через минуту-другую я был в своей машине и мчался прочь от опасности. С другой стороны подъехала завывающая сиреной машина полиции. Примерно через двадцать минут Рахул Може вновь дотянулся до меня, но его притяжение было теперь почти неосязаемым, словно он искал меня ощупью, а еще несколько минут спустя и совсем пропало.

Меня опять спасло простое везение.

Я сменил работу, сбежал с Западного побережья и держался старых мегаполисов на восточном берегу — таких как Нью-Йорк и Бостон. Прошел почти год. Рахул Може не давал о себе знать, и Джанани в письмах тоже не упоминала о нем, только советовала мне быть начеку. Она надеялась, что я больше его не увижу.

Но я знал, что он вернется, что он отыщет меня. Я сам не понимал, откуда взялось это предчувствие. Иногда он мне снился — длинные руки его ума тянулись ко мне, увлекали к нему, в темные бездны его души. Он наводил на меня ужас. Но какая-то часть меня желала встречи с ним — быть может, единственным, кто был наделен тем же даром.

Потом, однажды под вечер, в кафе за чашкой напитка, который американцы гордо называют «чай», я встретил Санкарана. Я развлекался, создавая метачудовище из компании литературных снобов в одном углу и недружной семьи из четырех человек в другом, когда нечто проскользнуло в запутанную паутину мысленных связей так, будто ее и не было. Я невольно поискал его взглядом. Он явно был индусом: хрупкого сложения, с шапкой нечесаных черных волос и с трогательными неухоженными усиками. Он сел за столик с книжкой и чашкой кофе и вскоре с головой погрузился в чтение. Я подошел к нему, стараясь скрыть волнение. Предлог для знакомства нашелся легко — мы оба были индусами.

Он защитил диссертацию и занимался теперь научной работой в одном из многочисленных университетов, разбросанных по этому огромному городу. Жил в какой-то дыре в Кембридже. Ехал на автобусе и так увлекся чтением докладов конференции, что вышел не на той остановке. Обнаружив рядом кафе, заглянул в него выпить кофе и спокойно почитать.

— Вы хотите сказать, что не знаете, где вы?

Он обратил на меня свои карие глаза и улыбнулся. На мгновение он как будто целиком оказался здесь, в кафе.

— А кто-нибудь знает? — спросил он, отделяя «кто» от «нибудь» словно скальпелем хирурга.

Я решил было, что это глубокая философская мысль, но он тут же объяснил, что, поскольку Земля, Солнечная система и наша

Галактика непрерывно меняют свое положение в пространстве, никто не может с уверенностью обозначить систему отсчета. Он совершенно очаровал меня.

Я помог Санкарану добраться домой, и мы стали друзьями. Он никогда сам не искал меня, но я завел обыкновение навещать кафе рядом с его домом в Кембридже, куда он, как почтовый голубь в свою голубятню, непременно залетал к вечеру со своими книгами и статьями. Когда обыденный мир пробивался в его сознание, он неизменно встречал его с добродушным снисходительным юмором — он был из тех, кто, налетев на прохожего или на придорожное дерево, извиняется перед тем и другим с равной любезностью. Я подолгу следил за ним из-за своей чашки, исполнившись безмолвного удивления. Я мог исследовать его разум, мог обнять его своим, но не мог притянуть его к себе, играть или манипулировать им. Мои умственные эксперименты его не затрагивали. Он не нуждался во мне и не представлял никакой угрозы. Он заполнял растущую во мне пустоту.

Я открыл в Санкаране кое-что из того, что привлекало меня в Дулари, — но без ее боли. Его разум был нежен, как бутон, готовый развернуть лепестки, и полон невинным удивлением ребенка, впервые увидевшего радугу. Вместо шума помех противоречивых эмоций, вместо какофонии подавленных желаний и одиночества, звучавших в заурядном человеческом сознании, его разум окутывал глубокий покой, какой находишь на высоте, в прозрачном воздухе Гималаев выше линии вечных снегов. Он не терзался вопросами, зачем он живет и что думают о нем другие люди, — он на самом деле нисколько не был зациклен на себе. Он был прекрасен — существо, поглощенное игрой со Вселенной, невообразимо огромной для обычного человека. Когда я глядел на него, на его тонкое тело черного дерева, неловко приткнувшееся на диванчике, пока его разум любовался чудесами, о которых я мог только догадываться, меня наполняло сладкое желание. Я желал его прикосновения, хотя бы короткого и невинного — просто почувствовать его ладонь у себя на плече. В Индии, где платоническая дружба между людьми одного пола свободно позволяет держаться за руки или обниматься на людях и никто не думает об этом дурно, все оказалось бы просто. Но здесь была в ходу иная мораль, и — главное — Санкаран все еще не замечал, как нужен мне.