О любви - [17]

— Но ведь это же необходимо. Ну какая тебе разница — будет жить в соседней комнате.

Ее любимый вдруг счел нужным кое-что объяснить.

— Если другая жена изменит, — сказал он, — выгоню. А ты изменишь — убью.

Она задохнулась от радости, но по выработанной привычке сдержала улыбку, сдержала слезы, сдержала крик.

— Писать хоть будешь? — спросила беззаботно.

Он ответил угрюмо:

— А чего писать-то?

И Ленка, легкий человек, согласилась:

— Вообще-то верно…

В тот момент она уже знала, что никуда он от нее не денется.

А он ничего не знал. И не подозревал даже, какая хитрость, ловкость вдруг прорезалась в девчонке, как цепко, намертво, ухватится она за эту свою любовь.

Ну кто бы мог подумать? Ведь такой простенькой казалась…

Теперь, время спустя, я пытаюсь понять: почему все, происходившее тогда с Еленой, вызывало во мне такую яростную горечь и боль, что и сейчас это ощущение стряхнуть непросто? Ведь ей-то самой было хорошо. А если плохо, то по своей воле, по своему выбору плохо…

Наверное, дело было вот в чем.

Я мало встречал в жизни таких людей, как Ленка. Я радовался, что она живет рядом, гордился, что она тоньше и добрей едва ли не всех знакомых девчонок, а вот дружит со мной, советуется, бродит по улицам и паркам, что возле именно моего плеча так часто покачивается ее задумчивая, в соломенных лохмах голова.

И невыносимой была мысль, что ее, которой я так горжусь, кто-то обидит или унизит.

А она жила своей жизнью, она любила, а если и мучилась, то любя.

Но мне-то ее любимые были чужими!

И когда они, чужие, измотанные чужими мне бедами, обращались с Ленкой не как с прекрасной дамой, а просто как с близкой женщиной, во мне орала и корчилась от боли униженная ревнивая гордость.

Теперь мне стыдно за этот ор и за эту боль.

Ибо гордость, в других случаях чувство вполне достойное, в такой ситуации — всего только злобная нищенка, беснующаяся у щиколоток любви…

И вот опять звонит у меня телефон. И почти забытый басок спрашивает с утробным подвыванием:

— Здесь живет знаменитый писатель?

— Здесь, — отвечаю я, — где же еще?

— А мы слыхали, — гудит в трубке, — что он переехал в Исторический музей.

— Еще только переезжает, — говорю. — Ордер уже выписан, сейчас вестибюль ремонтируют. И пристраивают гараж — на двенадцать машин и одну телегу.

Трубка фыркает, но быстро овладевает собой:

— А это кто говорит? Его секретарша?

— Нет, — отвечаю, — это кухарка. Секретарша в декрет ушла. Так что место вакантно. Не хотите занять?

— Это зависит от условий, — отзывается басок.

Мы обсуждаем условия, после чего договариваемся встретиться и пойти, естественно, в кафе-мороженое — традиции надо уважать.

Я захожу за Еленой, но подниматься нужды нет — она ждет у подъезда.

Федот меня узнает, а может, и не узнает. Во всяком случае, прыгает у ног и, то ли из симпатии, то ли из бдительности, обнюхивает от подошв до колен — выше рост не позволяет.

— Здравствуй, — говорю я и целую Ленку в щеку. А она изображает на лице неземное блаженство и обещает щеку вставить в рамочку: сам великий писатель приложился.

— Ладно, — огрызаюсь я и прошу: — Дай посмотреть-то.

— Мы спим, — говорит Елена. — Нагулялись и спим. И плевать нам на всяких там посредственных драматургов.

Она все же наклоняется к коляске, приподнимает марлевую занавеску, попутно стряхивая снег, и мы вместе смотрим на девочку. Елену интересует, суха ли, меня — на кого похожа. Но что разберешь на третьем месяце!

Хорошо бы, на Ленку, думаю сперва. Но потом начинаю колебаться.

Может, лучше на него? Матери, конечно, жилы потянет, зато сама будет жить легче. Да и не так уж он, наверное, плох. Толковый, сильный инженер. И Елена вон как его любила!

А впрочем, думаю я дальше, у него-то разве легкая жизнь? С таким-то характером… Ладно, уж пусть лучше походит на мать. Тем более девчонка.

— Ну? — говорит Ленка и глядит на меня. — Качество работы обсудим по дороге?

Я удивляюсь:

— Так и пойдем?

— А чего! — отвечает она беззаботно.

Раз она не боится — мне-то что!

Идем по улице, коляску качу я. Прохожие явно принимают за счастливого отца, и это, в общем, приятно. Постарел, наверное, раньше стыдился походить на папашу.

Ленка идет рядом, а Федот бежит повсюду — и спереди, и сзади, и справа, и слева. Хороший пес!

— А его куда же? — спохватываюсь за полквартала до кафе.

— Это мы сейчас, — успокаивает она и достает из коляски большую хозяйственную сумку. — Федька!

К моему недоумению, Федот сразу же прыгает в сумку.

— Он тихий, — объясняет Елена, — скажешь — и лежит, пока не выпущу.

— Так, может, мы его на вешалку сдадим?

— Стоит подумать, — с серьезной гримасой кивает она.

Мы входим в кафе.

— Дай-ка, тут я, — говорит негромко Елена и сама вкатывает коляску.

— А это что? — удивляется гардеробщик.

— Это — девочка, — с дружелюбной улыбкой объясняет Ленка. — Вы не возражаете — она пока здесь постоит?

— A-а… — заикается гардеробщик.

— Ничего, — успокаивает Елена, — мы у самого входа сядем.

И идет вперед, неся сумку с Федотом.

А гардеробщик, поджарый и проворный, как хищная птица, прожженный гардеробщик, считающий людей на гривенники, гардеробщик с лицом угодливым и опасным, этот соловей-разбойник, ждущий своего мига среди вешалок, вдруг теряется, светлеет и кричит вслед: