О лебединых крыльях, котах и чудесах - [32]

Во-вторых, его начинают вкусно кормить. Он привык питаться сухомяткой и дошираком, вершина его личных кулинарных достижений – заказ пиццы. А тут вдруг супы. Компоты. Расстегайчики и паштет.

В-третьих, чудесным образом меняется вся жизнь. Слуги, которые прежде были совершенно деревянными, внезапно все до одного пристроены к делу. Он привык относиться к окружающим как к мебели, а они проявляют лучшие человеческие качества. В саду что-то цветет, на кухне что-то варится, постель хрустит свежим бельем, ботинки начищены, а посреди этого праздника стоит она – смущенная, прелестная – и застенчиво лепечет: «Ах, как тепло вы меня приняли! Вы такой очаровательный мужчина!»

Здесь надо сказать, что характер у него всегда был не сахар, а за годы затворничества испортился окончательно. Отношения с соседями дошли до того, что те спускают на него своих лаек. Но наш герой отлично понимает, что ему выпал сказочный шанс.

Он стрижется у хорошего стилиста, выкидывает треники, ограничивает себя в сладком и начинает бегать по утрам вокруг поместья не с целью устрашения соседей, а хорошей формы для. Он приучает себя не рычать по ерунде, не впадать в звериное буйство и доносить до окружающих недовольство их поведением деликатно, без попутного уничтожения предметов фамильного сервиза. Он практически бросил пить. Он приобрел привычку говорить ей словно невзначай: «Знаешь, до встречи с тобой я был словно заколдован» – и намекать на какие-то отвратительные грехи молодости (женщины питают слабость к отвратительным грехам молодости).

Потом, естественно, свадьба. Он шепчет: «Ты превратила мою жизнь в сказку!» – и дарит ей самую прекрасную розу из оранжереи.

А соседским лайкам, которых он шесть месяцев кряду приучал загонять к нему в поместье всех существ женского пола младше сорока пяти, ничего не дарит. И без того на них столько ветчины перевел.

Красная Шапочка

– Масло забыла, – хмуро напомнил отчим.

Девочка покосилась на него, но промолчала. Она не забыла, а нарочно отставила в сторону, чтобы не растаяло раньше времени рядом с горячими пирожками.

Мать, вздыхая, смотрела, как она собирается. Тесемки завязать под подбородком, корзинку сверху прикрыть…

– А может, черт с ней?! – не выдержал отчим. Девочка зло сверкнула глазами, но сдержалась. Бабушка говорит: не спорь с ним никогда, молча гни свое.

Мать махнула рукой: ладно уж, пускай идет. Все равно в последний раз.

Вещи давно были собраны, увязаны в тюки. Ружье отчима поблескивало в углу, приготовленное на продажу. Как он ни расписывал прелести их новой жизни, но в конце концов признал: одним город все же плох – там не поохотишься. Зато: «Кабаки – не чета местному! По праздникам всяких уродов привозят на площадь. Жуткие – страсть! В вашей дыре таких и не встретишь. Улицы камнем выложены. Будешь по мостовым ходить, как королева! Не грязь месить сапогами, а в башмаках вышагивать».

Этим он ее и подкупил, думала девочка. Башмаками. Бедная, бедная матушка…

Сама она носилась босиком по лесу до поздней осени. Бабушка ее приучила. Показала, какие опасности могут подстерегать на безобидной с виду тропинке. Варила для нее по весне густой сок травы костень, за которой забиралась в самую чащу. Сок пах остро, как разрезанная луковица. В чане он густел, ворочался, исходил тяжелым паром. Когда на дне оставалось с пригоршню, бабушка, чуть остудив, намазывала им девочке ступни, и кожа грубела на глазах. «Будешь чувствовать лес, дитя мое. Ты здесь не чужая, не то что некоторые».

Бабушка замолкала, но девочка знала, кого она имеет в виду. «Опять от нее воняет, как от козла!» – кричал отчим, когда она вбегала домой. Мать вилась вокруг и суетилась: «Тише-тише, дорогой, тише-тише. Старуха немного выжила из ума, ты же знаешь. Вот, присядь, выпей пива…» Отчим недовольно смолкал. Девочка ухмылялась про себя, с наслаждением вдыхая едкий запах. Жаль, к утру он выветривался.

Всякий раз, когда мать доставала из печи противень, отчим был тут как тут. «Не пускай ее! Еще не хватало девчонке шляться в такую даль!»

Я тебе не пущу, мысленно огрызалась девочка. Отчим каждый пирожок провожал таким взглядом, будто хоронил.

– Слабая она, старая, – оправдывалась мать.

– А зачем на отшибе поселилась? – шипел он. – Собаку не заводит, дверь не запирает – щеколда на веревке, это ж курам на смех! Любой зайти может!

– Нет у нас здесь чужих-то, милый…

– С нами бы пускай жила, раз старая!

«А ты бы ее домик продал». Девочка помнила, как сладко пел отчим, предлагая бабушке перебраться к ним. У него и покупатель на дом нашелся, из его приятелей-охотников. И как вызверился, когда бабушка отказала наотрез.

С тех пор распускает гнусные слухи. Как выпьет в трактире, так начинает: мол, старуха совсем свихнулась – надеется, что к ней заглянет кто-нибудь из дровосеков, кто помоложе да посмазливее. Для того и оставляет дверь открытой. В какую же ярость девочка пришла, услышав об этом! Была б ее воля – искусала бы, честное слово! Да мать стало жалко.

Выйдя на порог, девочка задержала взгляд на острых пиках елей, воинственно торчащих над лесом. Они словно охраняли его от незваных гостей. Волновались дубы, трава гнулась, серебрилась под ветром. Неужели она видит это все в последний раз? Девочка шла по тропинке, изо всех сил удерживая слезы. Мать обещала, что они будут приезжать. Накопят в городе денег и смогут останавливаться в трактире. На два дня, а может, даже на три!