О красоте - [10]

Даже при такой вопиющей скудости аргументации все это, несомненно, имело бы гораздо большую убедительность, если бы Белси знал, о какой картине идет речь. В письме он обращает свои нападки на «Автопортрет» 1629 года, хранящийся в Мюнхене. К несчастью для него, я в своей статье более чем внятно указал, что обсуждаемая картина есть «Автопортрет с латным нашейником» того же года, которая находится в Гааге^{3}.

Предложения принадлежали Монти Кипсу. Вот уже три месяца они звенели в ушах, жалили и даже, казалось порой, обретали реальный вес: мысль о них давила Говарду на плечи, как будто кто-то подкрался сзади и навьючил на спину полный рюкзак камней. Говард вышел из вагона на Бейкер-стрит, перешел платформу, чтобы попасть на линию Джубили в сторону севера, а там его удачно поджидал нужный состав. Ясное дело, так вышло потому, что на обоих автопортретах Рембрандт в белом воротнике, черт его дери; на обоих лица проступают из мрачной, параноидальной тени и взгляд полон юношеской робости. И все равно. Говард упустил из виду немного другой поворот головы, описанный в статье Монти. У него тогда были большие неприятности в личной жизни, вот он и потерял бдительность. А Монти воспользовался подвернувшимся шансом. Говард бы тоже так поступил. Устроить ни с того ни с сего (так мальчишка сдергивает с приятеля шорты перед командой противника) полное разоблачение, совершеннейший конфуз — одно из излюбленных удовольствий академиста. Для этого и повода не требуется — достаточно просто подставиться. Но тут такое! Пятнадцать лет эти двое вращались в одних и тех же кругах, проходили через одни и те же университеты, сотрудничали с одними и теми же журналами, на всевозможных дискуссиях, случалось, делили трибуну, но ни разу — ни одного мнения друг друга. Говард всегда недолюбливал Монти, как любой здравомыслящий либерал недолюбливает человека, посвятившего жизнь извращенной политике «правого» нонконформизма, но, в общем, не испытывал к нему ненависти — до тех пор, пока три года назад не узнал, что Кипе тоже пишет книгу о Рембрандте. Книга эта, как еще до публикации подозревал Говард, будет увесистым популярным (и популистским) «кирпичом», обреченным прочно, на добрых полгода, застрять на вершине списка бестселлеров «Нью-Йорк Тайме». Именно мысль об этой книге и ее предполагаемой судьбе (столь отличной от судьбы его собственного незавершенного исследования, которое, при самом удачном раскладе, займет место на полке у жалкой тысчонки студентов, изучающих историю искусств) толкнула его на написание того чудовищного письма. На глазах всего академического общества Говард сам себя высек.

Наверху у станции Килберн Говард нашел телефонную будку и позвонил в справочную. Продиктовал точный адрес Кипсов и получил номер телефона. Помедлил несколько минут, изучая объявления проституток. Странно, что тут так много «дневных бабочек»: схоронились в викторианских эркерах, нежатся в послевоенных, на две семьи, домах. Он подивился, сколько среди них черных, — гораздо больше, чем в телефонных будках в Сохо, — и сколько, если верить фотографиям (а нужно ли им верить?), исключительных красоток. Он снова снял трубку. Последний год Говард стал робеть перед Джеромом. Его пугали и вдруг прорезавшаяся юношеская религиозность сына, и его нравственная строгость, и всегда словно бы осуждающее молчание. Говард набрался храбрости и позвонил.

— Алло?

— Алло, слушаю.

Этот голос — молодой и очень лондонский — на мгновение смутил Говарда.

— Привет.

— Простите, это кто?

— Я… С кем я говорю?

— Это дом семьи Кипе. А вы кто?

— А, ну да, сын.

— Что-что? Кто вы?

— Э… Видишь ли, мне нужно… Так неловко… Я отец Джерома и…

— А, хорошо, я сейчас его позову.

— Нет-нет-нет, подожди минутку!

— Да все нормально. Он сейчас ужинает, но я могу его позвать.

— Не надо! Видишь ли, я не хочу, чтобы… Вообще - то, я прямо сейчас прилетел из Бостона. Мы только что узнали, ну, ты понимаешь…

— О'кей, — ответ прозвучал так уклончиво, что Говард ничего толком не понял.

— В общем, — Говард сглотнул комок в горле, — мне бы хотелось сначала перекинуться словечком с кем - нибудь из ваших. А уже потом как следует поговорить с Джеромом. Он ведь нам путем не объяснил… И очевидно… Я уверен, что твой отец…

— Отец тоже сейчас ужинает. Хотите, я…

— Нет! Нет, нет, нет, нет, то есть я хотел сказать, он не захочет… Нет. Нет, нет. Я просто… Дурацкая, конечно, история, дело всего-навсего в том, что… — начал Говард и не смог вспомнить, в чем, собственно, дело.

На том конце провода кашлянули.

— Послушайте, я не пойму — вам позвать Джерома?

— Вообще-то я тут недалеко, — выпалил Говард.

— Простите?

— Да. Говорю из автомата. Я не слишком хорошо знаю этот район и… у меня нет карты. Не мог бы ты… прийти за мной? Я несколько… Я только заблужусь, если пойду сам… Топографический кретинизм… Я стою прямо возле станции метро.

— Понятно. Тут легко добраться, я вам объясню, как идти.

— Если бы ты за мной заскочил, это было бы очень кстати. Уже темнеет, а я точно сверну где-нибудь не в том месте и…

Говард заискивающе замолчал.

— Понимаешь, мне всего лишь хочется кое о чем вас спросить — до встречи с Джеромом.