О хлебе, любви и винтовке - [3]

Начальник снял ремень, отстегнул кобуру, вынул пистолет, дунул в ствол. Спросил с нескрываемой иронией:

— Где ты работаешь, в органах госбезопасности или в бюро по охране природы?

— В артели инвалидов.

— Не валяй дурака.

— Погода дрянная, Антон Марцелинович, выть хочется. Может, по третьей закурим? Честное слово, я все понял, сделал выводы и знаю, что возмущаться не положено.

— А сам все-таки возмущен и совсем не рад, что вырываешься отсюда живым-здоровым.

— Спасибо на добром слове. Но по мне — куда приятнее быть в аду чертом, чем отставным ангелом, которого выгнали из рая.

Начальник швырнул на диван плащ-палатку, повесил на ручку сейфа фуражку, причесался. Сняв с расчески волосы, сдунул их на подоконник. Потом подошел к Бичюсу, сграбастал его, притянул к себе и принялся вдалбливать слово за словом:

— Возмущайся! Злись! Праведная злость сил человеку прибавляет. Что угодно, но не будь равнодушным. Только вот на кого злиться? На партию, на советскую сласть? На себе подобных?

Альгис пытался высвободиться. Но капитан, не выпуская гимнастерки, оттеснил его к дивану, насильно усадил прямо на мокрый плащ и, надавливая на плечи, продолжал:

— Я всю ночь не спал. Пешком в дождь из Пуренпевяй шел — думал. Ты нашим врагом никогда не был и не будешь, это факт. Ерунда все это. Я другого боюсь. Обидят человека незаслуженно, и он, не зная, куда кинуться, либо ожесточится и озлится на всех на свете, либо станет ко всему равнодушным. Я не допущу, чтобы ты стал таким. Не позволю! Подлец, тот хотя бы ненависть в нас пробуждает, а что проку от равнодушного, который за всю жизнь никому ни хорошего, ни плохого не сделал? — Намаюнас отпустил Бичюса и закурил новую сигарету. — Презираю таких.

Растерянный Альгис в эту минуту был похож на убогого, у которого мальчишки отняли костыли, сломали их и забросили. Он не может ни шагу сделать и стоит озираясь, ожидая, не найдется ли среди сорванцов хоть один, кто поймет его безнадежное положение.

Когда Намаюнас проявил свое участие, Альгис сперва обрадовался, однако сдержался и помощи не принял. Думал: капитан поступает так из жалости, а милостыню принимать он еще не привык. Намаюнас понимал это и старался откровенностью растопить настороженность.

— Ты думаешь, я слепой? Не вижу, сколько всяких лишних инструкций и правил повыдумывали? Иногда самому хочется послать всех к чертям и в лес бежать…

Альгис вспомнил, как он завидовал воспитанникам детского дома: нет ни свата, ни брата, ни тетки двоюродной — некем попрекнуть их, всегда и везде они отвечают только за себя. Вспомнил и улыбнулся. Но тотчас спохватился:

— Скажите лучше — в пещеру, а то еще услышит кое-кто и подумает, что в банду собрались. Разрешите идти?

— До чего же в тебе желчи, хлопец, накопилось!

— Хорошо хоть то, что количество желчи не регулирует отдел кадров, — вырвалось у Альгиса, но он снова сдержался: — Разрешите идти?

— Ступай. Но учти: ты неправ.

По привычке Альгис поднял было руку, чтобы козырнуть, но подумал, что теперь не обязательно соблюдать ритуал — капитан больше не был его начальником, а он — подчиненным. И с безразличным видом двинулся «штатской» походкой к двери.

— Стой!! — Намаюнас гаркнул так, что Бичюс испуганно шарахнулся. — Стань, как положено! — Он подскочил к Бичюсу и принялся трясти его с такой яростью, что у парня застучали зубы. — Ты это что?! Да хочешь ли ты знать, что я о тебе думаю, молокосос? — кричал он в лицо Альгису. — Может, тебе в письменном виде сообщить, что вообще сейчас думает капитан Намаюнас?

Бичюс не защищался. Он отворачивал лицо и пытался состроить улыбку. Никогда в жизни у него не было более глупого выражения. Это окончательно взбесило Намаюнаса:

— Слюни распускать — эдак ничего путного не добьешься. Сколько есть сил — все нужно отдать, чтобы защитить честных людей. Вот это и значит — быть коммунистом.

До Альгиса толком не дошел смысл сказанного, он даже не задумался над тем, что услышал, как никогда не задумывался над смыслом молитв или ругательств.

— Проверяете? — Он опустил руки. — Думаете, если меня выгнали из отряда, так уж я сразу на другую сторону перекинусь? Нет еще таких денег, за которые я продал бы свои убеждения и память друзей!

Намаюнас побледнел, опустился на диван и, наполнив стакан водой, залпом выпил.

— Идиот, — он продолжал держать стакан у рта, искоса поглядывая на своего подчиненного. Потом машинально потянулся за пистолетом. — Идиот…

— Вон как!.. А я-то, дурак последний, чуть было не поверил вам…

— Молчать! — Намаюнас грохнул стакан об пол.

Он торопливо затягивался дымом, словно боялся, что кто-то отнимет этот замусоленный, обжигающий пальцы окурок. Докурив, вынул из стола бутылку с водкой, поискал глазами стакан, наткнулся взглядом на осколки и хлебнул из горлышка. Стекло звякало о зубы.

— На, выпей.

— Не пью.

Намаюнас утер рукавом кителя рот и усталым, осевшим голосом сказал:

— Ну хватит. Кажется, оба погорячились. Перестань строить из себя казанскую сироту, и я орать перестану. Поговорим по-мужски. Все это временно. Может, и нужна сейчас сверхбдительность, черт его знает. Но поверь: пройдет несколько лет, все войдет в норму, будет больше времени, вот тогда и поглядим каждому в душу, уже без спешки, вслушаемся в каждый голос, пригреем обиженных, перевоспитаем колеблющихся и даже врагов…