О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках - [3]
Гринька зажмурился.
И вдруг:
— Бух-бах, бух-бах, бух-бах! И пошел, и пошел палить.
Вечером мы смастерили самопал.
Гринька ликовал. Он вешал самопал то на плечо, то на шею, то по-солдатски ставил его к ноге, то вскидывал и целился: наконец поставил в угол сарая и задумался.
— Ножи надо.
— А может, так?
— Не, Сань, без ножей нельзя. Вдруг волк или медведь. Ранишь, придется врукопашную схватиться.
— Верно, — вздохнул я.
Ножи сделали из старых брошенных кос. Не ножи, а сабли. Только загнуты в обратную сторону. Рукоятки обмотали тряпками.
В воскресенье утром привязали тесаки к поясам и…
Нет, надо было поймать собаку. Что это за охота без собаки! Ни один уважающий себя охотник не выйдет на промысел без верного друга.
Для нас таким другом был Тарзан.
Он бегал ничейным — общеколхозным, и жизнь у него складывалась по-настоящему собачья. Квартировал он где придется, кормился отбросами на помойках да тем, что дадут мальчишки. А мальчишки народ не ахти сознательный. Иногда и покормят, а иной раз такого пинка дадут…
Тарзана мы нашли у мусорной ямы за домом председателя колхоза. Здесь была его лучшая кухня.
— Тарзан, ко мне, — позвал Гринька.
Пес настороженно повернул голову и скакнул в сторону.
Гринька вынул из-за пазухи припасенный на охоту ломоть хлеба.
Тарзан вмиг сменил свое недоверие на горячую преданность. В два прыжка он очутился возле наших ног, завилял хвостом, запрыгал и даже унизительно поползал на брюхе.
Пока он так заверял нас в своей искренней дружбе, я посадил его па веревку.
Горбушку Гринька снова спрятал за пазуху.
Тарзан жадно облизнулся.
— Нет, друг. Поймай сначала зайца.
Пес, ободренный его словами, начал вести себя совсем легкомысленно. Нам это стало неприятно. Да и кому хочешь не понравится. Представьте себе: мы идем вдоль деревни, идем почти что с настоящим ружьем, идем не куда-нибудь, а на охоту. И собака должна чувствовать это и держаться степенно, озабоченно. А он, бестолочь, только мешал нам идти, скакал перед нами на задних лапах и все лез к Гриньке целоваться.
За деревней Тарзан одумался. Он, видимо, понял, что рассчитывать на спрятанную горбушку не приходится, и загрустил. Начал печально оглядываться, отставать.
Я потянул его силком.
Так мы и охотились. Я шел впереди, за мной на веревке тащился пес, а за ним, погоняя его, как телка, шел с самопалом на плече Гринька. Мы обошли весь колхозный огород, где, как уверял Гринька, зайцев хоть за уши цапай, облазили все долы и овраги, измерили шагами поля вокруг деревни, измучились — и все без толку.
Звери-зайцы как вымерли.
— В лесу они, — решил Гринька, — осины гложут.
Я вздохнул.
— И нам бы.
— Что?
— Поесть.
Гринька достал горбушку и разломил ее на троих.
— Поедим — и в лес.
Я едва не подавился.
— А не завтра, Гринь? Уж больно ноги гудят.
— Мы с краешку, Сань. Посмотрим и вернемся.
— Если с краешку.
— В осиннике. Там и волки бывают.
— Волки… А что ты, Гринь, все ходишь и ходишь с ружьем. Дай и я похожу.
— Оно тяжелое, Сань. А ты и так устал.
— Я уже не устал, Гринь.
— Зато ты с собакой, Сань.
— С собакой… Вот, на вот, возьми ее. А ружье давай.
Я снял с Гринькиного плеча ружье и повесил его к себе на шею. И удивительно. Во мне сразу прибавилось и храбрости, и бодрости. А Гринька скис.
— Лучше домой бы, Сань.
— Ничего. Успеется.
Я выбрался на дорогу и торопливо зашагал к лесу. На опушке Гринька остановил меня.
— Сань, возьми Тарзана.
— Зачем?
— Я…
Гринька расстегнул пальто и полез в кустарник.
— Только ты далеко не уходи, — крикнул он.
— Ладно, — не оборачиваясь, отозвался я, ускоряя шаги. Мне хотелось уйти как можно дальше. Сейчас я был настоящим охотником. С ружьем и собакой. А когда Гринька нагонит меня, или ружье, или собаку придется отдать.
На повороте я оглянулся. Гриньку не видно. Побежал. Дорога распалась на две тропы. Не задумываясь, я повернул на ту, которая вела глубже в лес.
— Э-э-э-ге-э-э! — зазвенел Гринькин голос. Я не ответил. Припустил сильнее.
— Са-а-ня-а-а!
Голос удалялся. Значит, Гринька пошел другой дорогой. Я остановился. Надо отозваться. Глубоко вдохнул в себя воздух и замер.
Из-под низкой разлапистой ели, как из шалаша, вылетела грузная черная птица. Отлетела в сторону и тяжело опустилась па осину.
Дрожащими руками я снял с шеи ружье, согнулся и, осторожно переставляя ноги, начал подкрадываться. Шаг. Еще шаг. Предательски скрипнул снег. Я замер. Птица наклонила голову, прислушалась. Я сдавил дыхание. Шаг. Еще шаг. Под валенком глухо треснул сук. Я вздрогнул. Птица сидела уже на другой осине — дальше. От обиды у меня задрожали губы.
— Ну постой же, не улетай.
Дзи-и-инь! — разбила морозную тишину синица.
— Ну что тебе стоит. А мне…
Я закрыл глаза. Пройти по деревне таким петухом — о-о-о!
У меня аж дух перехватило. Все мальчишки рты поразевают. А Гринька…
До моего слуха долетел далекий, чуть слышный голос.
— Сейчас, Гринь, сейчас, — прошептал я, опомнившись. Выглянул. Птицы нет.
— Ушла?!
Огляделся. Голые осины.
Совсем была моей и ушла.
От досады я пнул Тарзана ногой.
— Ну, чего стоишь, пошли.
Собака рванулась в сторону и потянула меня за собой. Стоп. И тихо-тихо отступил назад. Птица не улетела. Она сидела совсем недалеко от меня, справа, на посохшей осине, за зеленой копной сосны.
