Прошумел самолет.
Буря усиливалась, секла до лицу, песком забивала нос, рот, глаза, уши.
Шуршала неоглядная рябь движущихся песков, и он хотел повернуть обратно, уберечь глаза и лицо, но этот дьявольский «кукурузник» все кружил над одним местом, и почему-то против ветра наперекор себе бородач тащился к тому месту.
Глупый суслик выкатился из норки, встал на задние лапки, как вылепленный из глины и песка округлый кувшинчик, из него пролился свист: ему буря нипочем, вторит в лад ее нарастающему свисту. Или присвистнул суслик от удивления: перед ним поднимался и опускался холмик… Что-то живое? Песок струился, натекая на холмик, обволакивая его тончайшими слоями, песчинки цеплялись за песчинки, холмик рос. За него спряталась черепаха, вобрав под клетчатый тускло-пепельный панцирь лапы и голову, напоминающую змеиную. Суслик пискнул и поспешно скрылся в норке: боком, перекидывая голову и хвост, передвигалась эфа, чей укус смертелен. Эфа, мстящая всем за свою ползучесть, за свой невыплеснутый яд, подползла к холмику. Из холмика показалась детская исцарапанная в кровь ладошка. Павлик в беспамятстве повернулся. Черепаха убралась восвояси. А эфа подняла заостренную голову и студеными вертикальными зрачками присмотрелась.
Самолет Игоря шел очень низко. Удар бури накренил правое крыло над самой эфой, а Игорь инстинктивно прибавил обороты. Мотор взревел, струя песка, подхваченная порывом бури и струей ветра, отброшенного пропеллером, хлестнула эфу. Змея приникла к песку, а Павлик так же в беспамятстве убрал ладошку.
К мальчику, обросшему песком, эфа приблизилась вплотную. У него приостановилось дыхание. Эфа, помедлив, поползла по его телу, перебрасывая свою голову и хвост. Она как бы ударяла, подхлестывала, вызывала его ожить, пошевельнуться, чтобы сразу же умертвить свою жертву. Но он был как мертвый. И змея по его плечу, по лицу протянулась метровой петлей…
Самолет Игоря Иванова чуть не коснулся колесами этого барханчика, а струя ветра, страх и неожиданность столкнули эфу с мальчика, и она заторопилась к норке суслика.
«Что я кружу над этим местом как привязанный? А если почудилось? И теряю драгоценные минуты, да и горючего по расчету — совсем немного осталось». Но он опять пронесся над бородачом, как бы подгоняя его, подталкивая к бархану. «Ну и характер! — подумал о себе Игорь, осуждая, — Ивановский. Одна интуиция, один инстинкт, ослиное упрямство, как у Натки». Надо лететь дальше, искать в другом месте. А ноги сами нажимали на педали, рука сама незаметно надавливала на штурвал, самолет точно сам по себе делал очередной круг. Да? Точно! Ребенок! Буря и струя от пропеллера обнажили его голову! Но что же это? Почему медлит бородач?!
Игорь на правом развороте увидел, как раскинув руки, оступился и опрокинулся навзничь бородач. Полы халата откинуло ветром. Заканчивая разворот и снижаясь, заметил лохматый куст бороденки.
Через некоторое время Игорь увидел, что он пытается встать.
Смотритель поднялся, посидел, хлопая осоловелыми глазами, встал и пошел, пошатываясь. Споткнулся о какой-то комок, повалился. Приподнялся, оперся на бугорок и под слоем песка обнаружил мальчугана. Кто это? Он поднял мальчика и огляделся. Сквозь песчаную завесу бури то проступали, то исчезали буровые вышки, грибком зачернела крыша сторожки. Смотритель нес свою находку к сторожке.
Самолет проскочил над ними, помахав крыльями, и, взяв курс на сторожку, взмыл над буровыми и слился с темнеющим небом.
— Кому ты, гад, путь указываешь? — обратился к исчезнувшему самолету бородач. — Кто хозяин сторожки? Кто хозяин пустыни? Или дороги не знаю?
Не доходя до сторожки, он увидел, как буря приоткрывает и закрывает обитую войлоком деревянную дверь.
— Какой подлец дверь не закрыл! Какой подлец? Я спрашиваю! — высоким, пронзительным и дрожащим голосом вопрошал он сторожку. Войдя в нее, положил мальчика на засыпанную песком постель. Полез в тумбочку, приговаривая:
— Сейчас постельное белье достану, сейчас, сейчас…
Из тумбочки к его ногам выкатился грязный ком белья. Смотритель впихнул белье обратно, захлопнул дверцу. Поежился и хотел укрыть мальчика. Наклонился к ведру, затянутому пестрой тряпицей, прижатой обрезком доски. На тряпке кверху дном белела с выщербленным краем пиала. Смотритель зачерпнул воды, открыл дверь и выплеснул за порог, набрал еще и поднес мальчику. Глаза ребенка не раскрывались: не приходил в себя.
— Не хочешь, так и не надо, — осклабился смотритель и поставил пиалу на голый, наспех сколоченный стол. Его качнуло, и он расплескал воду. Полез в карман халата за бутылкой. С бутылкой вытащил карты. Валет, шестерка и туз выпали на затоптанный пол. Он не заметил, приложился к бутылке. Из замусоленного горлышка вылилась перемешанная с песком капля. Выплюнул, поморщился.
Мальчик, застонав, повернулся на спину. Из правого кармана штанишек посыпался песок и выглянул уголок бумажки: деньги. Смотритель бесцеремонно вывернул оба кармана, забрал деньги, корявыми, прокуренными пальцами надорвал конверты, которые Наташа дала Павлику. Развернул, пробежал мутными глазами, потряс конверты, не выпадет ли что-нибудь? Ничего! Разорвал письма на мелкие кусочки и выбросил за дверь.
