, стоящих во главе предприятия вроде нашего и день за днем воюющих с Центральным Банком… – тут он рассмеялся, и к смеху его с готовностью присоединился сеньор Перес Моретти, – и совершающих тысячи маневров, дабы профсоюз, или Перон, или оба вместе не подставили ножку. Но, с другой стороны, вовсе недурно, если у юноши или девушки есть идеалы самоотверженности, социальной справедливости и теоретически идеального общества. А потом, с годами, человек обзаводится семьей, ему надо упорядочить свои отношения с обществом, он должен основать семейный очаг – естественное стремление всякого добропорядочного человека, и это приводит к постепенному отказу от всех этих химер – не знаю, понятно ли вам, что я хочу сказать. Легче легкого исповедовать учение анархистов, когда ты молод и тебя содержат родители. Другое дело, о, совсем другое, когда тебе надо самому вступить в единоборство с жизнью, когда ты должен охранять основанный тобою семейный очаг, а главное, когда появляются дети и другие семейные обязательства: заботы об одежде, о школе, об учебниках, детские болезни. Социальные теории прекрасны, но, когда надо, грубо говоря, подумать, из чего сготовить обед, тогда уж приходится гнуть спину, приходится понять, что мир не создан для мечтателей, для этих ваших Малатест или Кропоткиных. И заметьте, я говорю о теоретиках анархизма, потому что они в отличие от коммунистов по крайней мере не проповедуют диктатуру пролетариата. Можете ли вы вообразить что-либо ужаснее диктаторского правления? Вот вам пример России. Миллионы рабов, которых подгоняют кнутом. Свобода, друг мой, священна, это одна из величайших ценностей, которую мы должны спасти любой ценой. Свобода для всех: свобода для рабочего, чтобы он искал работу, наиболее ему подходящую, и свобода для хозяина, чтобы он мог дать работу тому, кто ему больше подходит. Закон спроса и предложения и свободного развития общества. Возьмем, к примеру, ваш случай: вы пришли сюда, пришли свободно и предлагаете мне свою рабочую силу; мне же по причине икс вы не подходите, и я вас не беру. Но вы свободный человек, вы можете выйти отсюда и предложить свои услуги предприятию, что напротив. Заметьте, какое это неоценимое преимущество: вы, скромный юноша, и я, президент крупного предприятия, благодаря закону предложения и спроса действуем на равных основаниях, пусть что угодно говорят сторонники планирования, но это и есть высший закон хорошо организованного общества, и каждый раз, когда этот человек… – он указал на фотографию Перона с надписью, – каждый раз, когда этот господин вмешивается в механизм свободного предпринимательства, он только вредит нам и в конечном счете вредит стране. Посему мой девиз, и мой друг Перес Моретти отлично знает это, – ни диктатур, ни социальных утопий. Не буду вам говорить о других проблемах, о тех, которые мы могли бы назвать проблемами морального плана, ибо не хлебом единым жив человек. Я имею в виду то, что для общества необходимо наличие некоего порядка, некоей моральной иерархии, без которой, поверьте, все пойдет прахом. Как бы вы отнеслись, например, к человеку, который усомнился бы в целомудрии своей матери? Извините, это просто гипотетический случай, который я позволил себе взять в качестве примера. Я вижу, вы нахмурились, и эта реакция, делающая вам честь, сама по себе подтверждает, сколь священен для вас, как и для меня, образ матери. И как же совместить этот идеальный образ с обществом, где существует свободная любовь, где никто не несет ответственности за рождающихся детей, где брак выброшен за борт как буржуазная институция? Не знаю, понятно ли вам, что я хочу сказать. Если подрываются основы семьи… Но что с вами?
Мартин, бледный, в полуобморочном состоянии, проводил рукой по лбу, покрывшемуся холодной испариной.
– Ничего, ничего, – ответил он.
– Итак, как я уже говорил, если подрываются основы семьи, а они суть фундамент общества, в котором мы живем, то что остается, спрашиваю я вас. Хаос. Какие идеалы, какие примеры могут быть у формирующейся ныне молодежи? Со всем этим нельзя шутить, юноша! Скажу вам больше, я редко это говорю кому-либо, но чувствую своим долгом сказать вам. Я имею в виду проблему проституции.
Но в этот момент заговорил селектор, и, пока Молинари с досадой переспрашивал: «Что? Что?», Мартин возился со своей лупой, пошатываясь и все более теряясь в мерзком густом тумане, и повторяя «Ванда, Ванда», а также циничные слова Алехандры о необходимости работать и ее фразу о презрении к размалеванным гусыням и, как следствие, презрении к себе самой; выходит, как бы подытоживал он свое исследование, Ванда – это один из элементов загадки, а Молинари – второй, какие же еще могут там быть элементы? – и тогда он снова перебирал в уме разные эпизоды из прошлого и ничего не находил существенного, разве что встречу с типом по имени Борденаве, человеком, Алехандре незнакомым и вдобавок неприятным до такой степени, что у нее переменилось настроение и она стала угрюмой и жесткой. Тем временем он видел, как суровое лицо Молинари, говорившего по селектору, начинало преображаться в то лицо, которое Молинари был намерен показывать ему, Мартину. А сеньор Молинари, глядя на него, словно бы искал нить прервавшейся беседы и наконец продолжил:
