О героях и могилах - [37]

И Бруно (конечно, не Мартин), да, Бруно подумал, что в этот миг Алехандра, вероятно, повторяла безмолвную, но полную драматизма, даже трагизма мольбу.

И он же, Бруно, подумал потом, что мольба ее не была услышана.

XVI

Когда Мартин проснулся, утренний свет уже озарял комнату.

Алехандры не было рядом. Он с тревогой поднялся и увидел, что она стоит, опершись на подоконник, и задумчиво смотрит наружу.

– Алехандра, – нежно позвал он. Она обернулась, на ее лице было выражение грустной озабоченности. Подошла к кровати и села.

– Давно ты встала?

– Да нет. Но я ночью часто поднимаюсь.

– В эту ночь ты тоже вставала? – с удивлением спросил Мартин.

– Разумеется.

– Как же это я не слышал?

Алехандра, отведя от него взгляд, наклонила голову и еще более озабоченно нахмурилась, будто собираясь что-то сказать, но ничего не сказала.

Мартин грустно смотрел на нее, и, хотя не понимал причину ее задумчивости, ему чудилось, будто он слышит отдаленный гул в ее душе, смутный, глухой гул.

– Алехандра, – страстно глядя на нее, сказал он, – ты…

– Что – я? – повернула она к нему лицо, на котором ничего нельзя было прочесть.

И, не дожидаясь заведомо ненужного ответа, подошла к ночному столику, нашарила сигареты и вернулась к окну.

Мартин следил за ней с тревогой, опасаясь, что, как в детских сказках, дворец, который силой волшебства был воздвигнут ночью, тихо исчезнет с первым лучом зари. Что-то подсказывало ему, что сейчас вновь явится то жестокое существо, которого он так боялся. И когда через минуту Алехандра обернулась к нему, он понял, что волшебный дворец канул в небытие.

– Я же сказала тебе, Мартин, что я дрянь. Не забывай, что я тебя предупредила.

Затем она снова отвернулась и, глядя в окно, продолжала курить.

Мартин чувствовал, что он смешон. Увидев посуровевшее лицо Алехандры, он прикрылся простыней и теперь думал о том, что надо бы одеться, прежде чем она опять на него посмотрит. Стараясь двигаться без шума, он сел на край кровати и начал одеваться, не сводя глаз с окна и со страхом ожидая мига, когда Алехандра обернется. Одевшись же, он не решался встать на ноги.

– Оделся? – спросила она, словно все это время следила за каждым его движением.

– Да.

– Ну и ладно, теперь оставь меня одну.

XVII

В ту ночь у Мартина был сон: в гуще толпы к нему пробивался нищий, чье лицо он не мог разглядеть; нищий снимал с плеча свою суму, клал ее на землю, развязывал и выкладывал содержимое перед Мартином. Потом он поднял глаза на Мартина и забормотал какие-то непонятные слова.

В этом сне, по сути, не было ничего страшного: нищий был как все нищие, жесты его были самые обыкновенные. И однако Мартин пробудился в тоске, как если бы ему пригрезился трагический символ чего-то, что было недоступно его разуму; как если бы ему вручили очень важное письмо, а он, раскрыв его, увидел, что слов не может разобрать – так оно испорчено временем, сыростью и стерто на сгибах.

XVIII

Годы спустя Мартин, пытаясь разобраться в сути происшедшего, между прочим, признался Бруно, что, несмотря на крайности в поведении Алехандры, он несколько недель все же был счастлив. И когда Бруно, услышав слово, столь не вязавшееся с Алехандрой, приподнял брови, отчего резче обозначились горизонтальные складки на его лбу, Мартин понял сей безмолвный комментарий и, минуту подумав, прибавил:

– Точнее сказать: почти счастлив. Но безумно.

Слово «счастье» действительно не годилось ни для чего, что было связано с Алехандрой, и все же он испытывал тогда некое чувство или состояние духа, которое явно приближалось к тому, что именуется счастьем, не достигая, однако, истинной полноты (потому-то «почти») из-за тревоги и неуверенности во всем, что касалось Алехандры; но в то же время каким-то образом достигая высочайших вершин (отсюда «безумно»), вершин, где Мартина охватывало ощущение грандиозности, чистоты, благоговейной тишины и экстатического одиночества, какое охватывает альпинистов на заоблачных пиках.

Подперев подбородок кулаком, Бруно задумчиво смотрел на него.

– А она, – спросил Бруно, – она тоже была счастлива?

В этом вопросе, пусть неумышленно, сквозил еле заметный оттенок ласковой иронии, как, например, в вопросе «Ну как там, дома, все в порядке?», заданном родственнику-техасцу, который тушит пожары на нефтяных вышках. Вопрос этот – хотя Мартин, пожалуй, и не уловил в нем оттенка недоверия – сам по себе заставил задуматься, точно он, Мартин, до того и не подозревал такой возможности. Итак, после паузы он ответил (но ум его уже был смущен из-за высказанного Бруно сомнения, и сомнение это быстро, хотя и тайно, передалось его душе):

– Ну, не знаю… возможно… в то время…

И он задумался над тем, какую дозу счастья она могла испытывать или по крайней мере выказывала: улыбаясь, напевая, произнося ласковые слова. Бруно тем временем говорил себе: «А почему бы нет? И что такое, в конце концов, счастье? И почему бы ей не испытывать счастья с этим мальчиком, хотя бы в моменты победы над собой, когда ей, после тяжкой битвы со своим телом и своим духом, удавалось освободиться от осаждавших ее демонов?» И он смотрел на Мартина, подпирая кулаком подбородок, стараясь чуть лучше понять Алехандру через печаль, посмертные надежды и страсть Мартина; стараясь (думал он) с тем же меланхолическим усердием, с каким мы воскрешаем в памяти далекий, таинственный край, который некогда с радостью посетили, а теперь слушаем рассказы других путешественников, хотя те побывали там в других местах и в другие времена.