О Достоевском: Четыре очерка - [3]

У апостола Павла вся его внутренняя жизнь основана на этом, всю жизнь его пронизаюшем (после его обращения) опыте внутренней духовной «захваченности». «покоренности» его Владыкой и Господом: «Как и я захвачен, покорен (katelemphthen) Христом Иисусом» (Филип.. 3. 12). «Любовь Христова объемлет (т. е. охватывает со всех сторон — synechei) нас» — пишет он во Втором Послании к Коринфянам, в поразительной 5–ой главе (5,14); «Для меня жизнь — Христос, и сама смерть — приобретение» (Филип. 1, 21). «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и при том Распятого» (1 Кор. 2, 2).

Вот этим чувством внутренней основной покоренности Христом жил и мятущийся, страстный, стремительный, долго искавший себе центр и внутреннюю базу успокоения Достоевский.

Это мистическое чувство захваченности непосредственной близостью Божественного «в лице Иисуса Христа» (срв. II Кор., 4, 6) окрашивает ряд мест в произведениях Достоевского. Так, в поразительном сне Версилова в «Подростке», в котором Достоевский высказал свои самые задушевные мысли, изображается будущее человечества. Побеждает безбожие. И под конец, мирным путем. Борьба религиозная, духовная, идеологическая прошла; страсти улеглись. Всё мирно. Но… человечество осиротело.

«Я представляю себе, мой милый, — начал он с задумчивой улыбкой, — что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков, настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их: великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их. отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечестза. И вдруг люди поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее: и весь великий избыток любви к Тому, который и был Бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир. на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью… Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — всё, что у них остается… «Пусть — завтра последний день мой», думал бы каждый, смотря на заходящее солнце: «но всё равно. я умру, но останутся все они. а после них дети их», — и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга: каждый трепетал бы за жязнь и за счастье каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть…» [7])

И вот на фоне этой оставленности, этой осиротелости происходит вдруг неожиданная встреча.

«… Замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, «Христа на Балтийском [8]) море». Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил : «Как могли вы забыть Его?» И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался великий восторженный гимн нового и последнего воскресения» [9]).

И таким же является образ милующего Христа, целующего Великого Инквизитора — и тем самым выражающего Свое прощение ему — и потрясающего его закостенелую на своих позициях, гордую, потерявшую веру (и жаждущую любви!) душу. Это — последний аргумент в длинном диалоге «Про и Контра» между верой и неверием: мистическая встреча. Бог Сам свидетельствует о Себе душе: Своим присутствием, «Прикосновением» духовным к ней, нежданным прорывом — после мук сомнения, неверия и оставленности. Это Алеша пережил у гроба старца Зосимы в чутком сне — видении, который явился ответом на его душевную муку и сомнения. Это — брак в Кане Галилейской. И он слышит голос старца : «Видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?… Не бойся Его. Страшен величием перед нами, ужасен в свете Своем, но милостив бесконечно».

Эта глава, может быть, — верх творчества Достоевского и по существу автобиографична. Мы знаем, что одна из центральных тем его, которая подробно развита, может быть, только в образах Раскольникова и Зосимы (и в очерке «Влас»), но к которой часто направлена его мысль : обращение падшего грешника — через встречу с Божественным. Такая встреча целого народа — русского народа, исцеленного от бесов, завладевших его душою, предносится умирающему Степану Трофимовичу. Он просит прочитать ему это место из Евангелия Луки, заканчивающееся словами : «И вышли видеть происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом смысле, и ужаснулись…».