О чем знает ветер - [57]

Исполненные горечи слова шли прямо от сердца, но горечь была мне чужда, непонятна. Оставалось молча хлопать глазами, тщась проникнуться трагедией этого человека и цепляясь за личное чувство к нему.

– Когда я смотрю на тебя, – Томас перешел на шепот, – я вижу прежнюю Энн. Твой образ остался четким, чистым, ты не запятнана. Все другие за эти пять лет либо поблекли, либо сделались мутно-похожими друг на друга. Но только не ты.

– Томас, я – не она, – вымучила я. Пусть он поверит мне, но поверит без понимания, ибо к пониманию я пока не готова. – Мне почти хочется сейчас – вот сейчас – быть Энн Финнеган Галлахер. Но я – другая Энн.

– Конечно. Ты тоже изменилась. Раньше я боялся глядеть на тебя – ты была ослепительна. Сейчас гляжу без дрожи. Знаю, что не обожгусь.

Выдох, исторгнутый мной от этого признания, срикошетил к Томасу, был им пойман и возвращен мне в поцелуе. Томас коснулся моего рта на долю секунды – я не успела распробовать его губ, я вся подалась к нему в безмолвной мольбе. И он почти понял, он замер, прижавшись лбом к моему лбу, положив ладони мне на плечи. Он ждал. Прерывистость моего дыхания внушила ему, что он желанен; поколебавшись, он принял приглашение. Ладони скользнули с моих плеч на талию, рот приник к моему рту и уже не дистанцировался. В полной мере ощутила я и тепло, и степень жажды. Поцелуй был настойчивым, гиперреальным, он имел место здесь и сейчас, и все-таки в него не верилось.

Два воспаленных рта – восьмерка бесконечности, которая складывается пополам, и раскрывается, и после паузы, взятой для вдоха, повторяет сложение, только уже наискось. Виток на виток, как при прядении пресловутой нити. Ускорение – спираль становится слишком тугой, петли множатся, от них больно. Разъем, ослабление, раскручивание петель. И всё по новой. Робкая дрожь горла: «Пожалуйста, пожалуйста!» Буря внизу живота: «Сегодня, сейчас!» Пес Куллана, верный страж, лает под дверью – и мы отшатываемся друг от друга, едва дышим. Наши глаза расширены, руки еще сомкнуты. Бесконечность распалась.

Так мы стояли несколько мгновений: между напряженными телами – считаные дюймы пространства, в ушах – голос гончего пса. А потом каждый сделал по шагу назад; а потом начался отлив, и вот уже ничто не звенит в затуманенной голове, и сердце почти спокойно.

– Доброй ночи, Графиня, – пробормотал Томас.

– Доброй ночи, Сетанта.

Призрак улыбки еще мелькнул мне на прощание из дверного проема, но лишь засыпая, я вспомнила: Томас так и не поднял тему предсказанного мною Соглашения о мире.

* * *

Следующие несколько недель я брела, как цапля, по колено в тумане ирреальности своего нового бытия. Лишенное всякой логики, бытие это, однако, перестало казаться сном, а я перестала задаваться вопросами вроде: «Что будет завтра?» Я жила одним днем. Рассуждала: когда человеку снится кошмар, где-то в подсознании всегда есть уверенность, что рано или поздно наступит пробуждение. Но то, что снилось мне, вовсе не было кошмаром, а было чудесным убежищем, дивным тайником, где я скрывалась от действительности. Правда, некий голосишко продолжал пищать, что я таки проснусь-никуда-не-денусь. Ну и ладно. Когда еще это случится! Пока ведь я сплю? Сплю. Наверно, так надо. Мое воображение в очередной раз спасло меня в самую тяжелую минуту. В детстве оно помогло выстроить особый мир, где я закрылась от смерти родителей; теперь, когда я потеряла дедушку, воображение снова пришло на выручку. Что касается страха перед пробуждением, перед возвращением в прежнюю жизнь, где нет ни Оэна, ни Ирландии, ни Томаса Смита, – я этот страх весьма успешно подавляла.

Томас больше не целовал меня, я же не давала ему повода заподозрить, что жажду поцелуев. Мы с Томасом вплотную подошли к черте, за которой лежала неизвестность; к исследованию ее мы были не готовы. Деклан погиб, Энн (по крайней мере, та, прежняя) сгинула, но прошлое не отпускало Томаса. Он разрывался между памятью о друзьях и перспективой стать моим возлюбленным. Я же зависла, распяленная, между будущим, заменившим прошлое, и прошлым, имевшим все шансы превратиться в будущее. Мы с Томасом оставили себе минимум территории для взаимных раскопок. Говорили обо всем и ни о чем, о разных пустяках; наша болтовня ни к чему не обязывала. На мои вопросы Томас отвечал с охотой. Когда спрашивал он, я старалась не лгать. Я была счастлива без объективных причин. Такое состояние вызывало сомнения в моей адекватности – но лишь для стороннего наблюдателя. Просто люди, меня окружавшие, сами по себе являлись поводами для счастья. Не уверенная, что вообще жива, я радовалась жизни.

Пару раз в неделю (иногда, в особых случаях, и чаще) я ездила с Томасом к больным. Он действительно нуждался в медсестре, а мне приятно было помогать ему. В конце концов, меня врач вырастил; я знала, как оказывают первую помощь, и не хлопалась в обморок при виде крови. Правда, на этом мои навыки заканчивались, но Томасу, кажется, большего и не требовалось. Если он чувствовал, что справится один, то оставлял меня дома. В такие дни Оэн (осенью мы собирались отдать его в школу) водил меня по ферме, показывал живность. Я выучила клички всех поросят, всех несушек, всех овечек, особенно же привязалась к соловой кобыле, которая скоро должна была подарить нам жеребенка. Мы с Оэном предпринимали долгие прогулки. Шли сначала аллеей, затем озерным берегом, углублялись в поля, обследовали руины. Я брела не спеша, Оэн то убегал вперед, то возвращался, щебеча, точно жаворонок. Ирландия являла себя изумрудом с вкраплениями серого гранита и желтого дрока; ее долины, холмы, дороги, останки древних укреплений, даже дрок, неприхотливый, впечатляющий лишь с расстояния, наводили на мысли о тайнах тысячелетий и вызывали желание проникнуть в эти тайны.