О чем знает ветер - [33]

– Это не конец, Энн.

– Знаю. Просто Оэн уснул.

– Мне бы хотелось дослушать до конца, – еле внятно попросил Томас.

– На чем я остановилась?

– «Сквозь изваяний грозный строй / Бредут они, рука с рукой, / И от желания дрожат. / И главный страж отводит взгляд», – без запинки процитировал Томас.

То обстоятельство, что он говорил приглушенным голосом, лишь добавило эротичности бессмертным словам, и я с готовностью подхватила нить повествования – пусть поэма, нашептанная в темноте, в грозовую ночь, станет благодарностью за мое спасение.

– «Пред ними ж – медленный поток / Кисельных вод; он, как венок, / Вокруг чела земного лёг…» – Я продолжала всё тише, всё отчетливее, ибо повествование стремилось к финалу, а последние строки всегда вызывали во мне особый трепет.

Зачем, бекас, дразнить зенит?

Кто из любовников не мнит,

От собственной души таясь,

Что и свою овеет связь

Бессмертьем, кое обрели

Те двое на краю земли?

– Бессмертьем, кое обрели / Те двое на краю земли… – эхом отозвался Томас.

В комнате разлилось мерцание, которое всегда оставляет по себе хорошая история. Закрыв глаза, я слушала, как посапывает во сне маленький Оэн, а сама едва дышала, боясь спугнуть восхитительный миг.

– Энн, ты так и не открыла Оэну причины своих слез.

Наскоро прокрутив варианты ответов, я остановилась на самом безобидном, наипростейшем объяснении моих сложносочиненных эмоций.

– Ирландские легенды я слышала от дедушки. История о том, как Сетанта сразил свирепого пса, произвела на меня особенно глубокое впечатление. Сегодня я рассказала ее Оэну, он же когда-нибудь расскажет про Сетанту своей внучке. Только и всего.

«Ну да, я тебе рассказывал. А ты – мне. И снова расскажешь. Один только ветер знает, кто первый начал».

Уже светало, силуэт Томаса в оконном прямоугольнике стал четче. По напряженной позе я поняла: Томас ждет. Мое объяснение его не убедило.

– Вот я здесь лежу, выздоравливаю, мой Оэн обнимает меня, такой славный, такой родной. Поэтому я расплакалась. Поняла вдруг, какое это счастье.

Неуклюже вышло. Я тосковала по другому, взрослому Оэну. Я тосковала по уюту прежней, налаженной жизни. Меня терзал страх. Но кое в чем я все-таки не сфальшивила. В моей душе было место для любви к маленькому мальчику и для благодарности к мужчине, который охранял меня ночь напролет.

Томас покачал головой.

– Хочешь сказать, ты плакала от счастья?

– В последнее время у меня глаза на мокром месте. Но сегодня… сегодня слезы действительно были вызваны радостью и умилением.

– В последнее время, – наставительно заговорил Томас, – у ирландцев мало причин для радости.

– Моя причина – Оэн, – выдала я, удовлетворенная истинностью заявления.

Томас молчал долго – так долго, что глаза у меня начали слипаться. Я даже задремала. Сон живо отлетел, спугнутый шепотом Томаса:

– Как ты изменилась, Энн. Тебя просто не узнать.

Сердце от этих слов затрепетало беззащитной птичкой. Сон уже не вернулся, а Томас не ушел. Дежурил, пока совсем не рассвело, не спускал глаз с пустой аллеи, высматривая опасность, которая так и не материализовалась.

Когда солнце позолотило дубовые стволы, Томас подхватил сонного, разнеженного моими объятиями Оэна, устроил его головку у себя на плече. Оттененная белизной рубашки, головка казалась огненной. Одна ручонка сразу и привычно обхватила Томаса за шею, другая свесилась, шокировав меня беззащитностью.

– Отнесу его в детскую, а то Бриджид скоро встанет. Упаси Бог, хватится. Незачем ей знать про наши бдения. Поспи, Энн. По крайней мере, попытайся уснуть. – Томас от усталости еле языком ворочал. – Полагаю, черно-пегие нам пока не грозят.

* * *

Мне снилось, что надо мной, подобно птицам, кружат листы бумаги. Я их ловила, размахивая руками. Схватив один лист, прижимала к груди, но, когда пыталась прочесть написанное, он неминуемо вырывался – уже навсегда. Всё происходило на озере: я выуживала белые клочья из воды, суетилась, понимая, что слова, так мною и не прочитанные, будут размыты. Озерная рябь, пульсируя у берега, подгоняла ко мне мои сокровища, дразнила: ну бери же, лови – чтобы захлестнуть, утопить очередной лист. Сон этот я видела не впервые. Раньше полагала, ноги у него растут из моего почти патологического стремления обессмертить события – хотя бы на бумаге. Но в этот раз я проснулась от бешеного сердцебиения, резко села в постели. Потому что я вспомнила. Листы были из дневника – того самого, в котором Томас Смит умолял свою возлюбленную не глядеть на ртутную гладь коварного Лох-Гилла. Дневник сейчас, вероятнее всего, на озерном дне. Заодно со старинной фотографией Гарва-Глейб, заодно с сумкой, где осталась урна из-под праха.

Потрясенная собственной недальновидностью, даже глупостью, я снова упала на подушку. В этом дневнике была жизнь Томаса Смита – почему, зачем я потащила дневник с собой? Я его, можно сказать, сама уничтожила. В масштабах Вселенной мы и так стеклянная пыль. Мы многочисленны и неотличимы друг от друга, словно песчинки на морском берегу. Рождаемся, живем, умираем – цикл повторяется тысячелетиями. Умирая, мы попросту исчезаем. Через два-три поколения о нас никто не вспомнит, словно нас никогда и не было. Оттенок глаз и вектор страстей, спиравших нам дыхание, – всё забудется уже нашими ближайшими потомками. От нас останутся только замшелые могильные камни, да и те постепенно уйдут в землю. И тогда что? Ни-че-го.