О чем знает ветер - [29]

– Третье июля.

– Третье июля двадцать первого года?

– Двадцать первого, какого же еще?

Он продолжал распутывать кончики моих волос.

– Скоро заключат перемирие, – прошептала я.

– Что-что?

– Британцы предложат ирландскому парламенту перемирие, и договор о нем будет подписан одиннадцатого июля, – пояснила я. Эта дата, в отличие от прочих, крепко сидела в моей памяти, потому что была одновременно и датой рождения Оэна.

– Откуда такая уверенность? Откуда такая точность?

Разумеется, Томас мне не поверил. Хуже того: укрепился в подозрениях насчет меня.

– Имон де Валера еще в прошлом декабре начал окучивать британского премьера и до сих пор не продвинулся, а ты говоришь – перемирие!

– Я точно знаю, Томас.

Закрыв глаза, я задумалась: как, вот как его убедить? Как подать ему истину? Надоело притворяться Энн Финнеган Галлахер – и точка! Но если Томас мне поверит, если поймет, что я не та Энн, не вдова его лучшего друга, то оставит ли он меня в доме? И куда я денусь, если прогонит?

– Готово, – констатировал Томас, напоследок промокнув излишки бриллиантина.

Я потрогала волосы, которые уже начали кудрявиться, и выдохнула «спасибо». Томас поднялся и помог мне встать.

– Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное – рану не трогай. Я буду рядом, если что – крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.

Он шагнул к двери, он даже за дверную ручку взялся, но вдруг замер и назвал мое имя.

– Да, Томас?

– Прости меня. – Последовала пауза, в течение которой воздух звенел, перенасыщенный искренним раскаянием. – Прости за то, что я бросил тебя в Дублине. Поискал-поискал – да и уехал домой. Я должен был остаться.

Томас говорил еле слышно, в глаза мне не смотрел – напряженный, придавленный чувством вины. Ну а я-то читала его записи о Восстании, понимала его боль. Захотелось снять с Томаса это бремя.

– Ты не виноват. Ни в чем! – Мой голос зазвенел, столь сильно было стремление убедить Томаса. – Ты все эти годы заботился об Оэне. И о Бриджид. Ты привез домой тело Деклана. Ты очень, очень хороший человек.

Он качнул головой, как бы отбрасывая незаслуженные похвалы, и снова заговорил – с трудом, с напряжением.

– Я распорядился выбить твое имя на надгробии. Но похоронена там только твоя шаль. Та, ярко-зеленая, помнишь? Это всё, что я нашел.

– Знаю.

– Знаешь? – Он поднял взгляд, и страдание, прежде лишь слышное в его голосе, теперь увлажнило серо-голубые глаза. – Откуда ты можешь знать?

– Я видела надгробие. На кладбище в Баллинагаре.

– Что с тобой произошло, Энн? Что с тобой произошло?

От многократных повторов вопрос казался риторическим.

– Не могу сказать.

– Но почему?!

Прозвучало как вопль о помощи, и я тоже возвысила голос почти до стона.

– Потому что не знаю! Я не знаю, как сюда попала! Пришлось уцепиться за умывальник. Вероятно, в лице у меня было достаточно искренности (или отчаяния), потому что Томас вздохнул и провел рукой по своим влажным растрепанным волосам.

– Ладно, оставим этот разговор. Будешь готова – зови.

Он вышел, а я стала обтираться губкой. Руки и ноги у меня дрожали. Никогда еще мне не было настолько страшно. Никогда – во всю мою жизнь.

* * *

Оэн и Бриджид вернулись на следующий день. Я поняла это по шумам: Оэн носился вверх-вниз по лестнице, а Бриджид сдавленным голосом внушала ему, чтоб не грохотал: маме, дескать, нужен покой. Уже два раза я самостоятельно доковыляла до ванной – покачивалась, но чувствовала, что двигаюсь всё увереннее. Я чистила зубы и расчесывала волосы без посторонней помощи. Хотелось одеться и выйти к Оэну, но надеть было нечего. В моем распоряжении имелись только две громоздкие ночнушки. Чувствуя себя почти пленницей, я маялась в спальне, курсировала между окнами. В одно была видна подъездная аллея, в другое – озеро, и если я не любовалась серебристой гладью в обрамлении статных дубов, то, значит, высматривала на аллее докторский автомобиль.

Томас, кажется, вовсе не спал. В воскресенье ему таки пришлось уехать по вызову – принимать роды, и я целый вечер провела, осматривая первый этаж большого дома. Перед отъездом Томас зашел ко мне в спальню – думал, меня нельзя одну оставлять. Я заверила, что не боюсь и не буду скучать. Большая часть моей взрослой жизни прошла в одиночестве. Я к нему привыкла и не тяготилась им.

Я успела исследовать только столовую, которую в обычные дни не использовали, просторную кухню и две комнаты, где Томас, судя по обстановке, принимал пациентов и оперировал. Мне и этого хватило. Я легла в постель, успев подумать: «Слава богу, в спальню не надо подниматься по ступеням». Лестницу я бы не осилила.

Назавтра прислуга вернулась с выходного. Вечером ко мне в спальню вошла девочка в белом переднике поверх длинного платья без излишеств. Ее белокурые косы спускались до талии. Она принесла на подносе тарелку супа и кусок хлеба. Пока я ела, девочка с удивительным проворством перестелила мою постель. Уже у двери она вдруг повернулась, прижимая к груди белье, предназначенное в стирку, и сверкнула любопытными глазами.

– Может, еще чего надобно, мэм?

– Нет, спасибо. Зови меня Энн. А как твое имя?

– Мэйв, мэм. Я нынче первый денек работаю. Мои сестры, Элинор с Джозефиной, – те на кухне уже давно, а меня поставили Мойре помогать с уборкой. Мойра – это другая сестра. А я, мэм, работы не боюсь.