О чем знает ветер - [23]

– А где я?

Язык еле поворачивается, слоги смазаны. У меня у самой теперь акцент, притом неудобоваримый. Такое только от морфия бывает.

– Не зная, где нахожусь, я не знаю и куда мне идти, – договорила я.

– Ты в Гарва-Глейб, – сразу ответил мальчуган. – В ничейной комнате. Хочешь, теперь она твоя будет? Хочешь?

– Спасибо. Ты очень добрый. Меня зовут Энн. А тебя?

Он сморщил носишко.

– А ты разве не знаешь?

– Нет, – прошептала я, чувствуя себя предательницей.

– Я Оэн Деклан Галлахер, – с гордостью объявил мальчуган. Полное имя выдал, как порой свойственно малышам.

Оэн Деклан Галлахер. Так моего дедушку звали.

– Оэн! – Возглас оборвался. Я протянула руку, хотела дотронуться до мальчугана, почти уверенная, что имею дело с призраком. Он попятился, покосился на дверь.

Всё ясно. Я сплю. Это сон такой причудливый.

– А сколько тебе годиков, Оэн? – спросила другая Энн Галлахер – из сна.

– Разве ты не помнишь?

– Нет. Я… я многое забыла. Потому что… словом, я нездорова. Пожалуйста, скажи, сколько тебе лет?

– Мне почти шесть.

– Шесть?!

Мой дедушка родился в 1915 году, за девять месяцев до Пасхального восстания, которое унесло жизни его отца и матери. Если ему сейчас почти шесть, значит, на дворе 1921 год. Стоп. На каком еще дворе? Мне же это снится! Действие моего сна происходит в 1921 году. Я брежу. В меня стреляли, потом я чуть не утонула. Может, я на том свете? Нет, я себя умершей как-то не чувствую. Мертвым не больно – а у меня вон как бок горит, даром что я под морфием. И голова раскалывается. Но главное – я могу говорить. Раньше я во сне никогда не говорила. Язык отнимался, и всё.

– Ты родился одиннадцатого июля, так ведь? Видишь, кое-что я помню.

Оэн закивал с готовностью, даже дробненькие плечики поднялись, подчеркнув очаровательную лопоухость; улыбнулся, словно я отчасти реабилитировалась, вспомнив дату его рождения. Восторженное «Ага!» прозвучало бы при прочих обстоятельствах несколько излишним.

– А сейчас… сейчас какой месяц?

– Сейчас июнь! – отчеканил Оэн. – Я же говорю: ПОЧТИ шесть, а не РОВНО шесть.

– Значит, ты здесь живешь? – продолжала я.

– Ага. С Доком и с бабушкой.

Он ответил чуть нетерпеливо, словно уже и так слишком много выболтал.

– С Доком – это значит «с доктором», да?

Доктор Томас Смит, добрый, благородный человек. Мой Оэн говорил, он был ему как отец.

– А как зовут доктора, Оэн?

– Томасом. Но бабушка называет его «мистер Смит».

Я тихонько засмеялась. Надо же, какой детальный сон. И стоит ли удивляться, что лицо моего спасителя было столь знакомо? Томас Смит мелькал на фотокарточках – строгий взгляд, плотно сжатые губы. По словам Оэна, Томас Смит любил Энн Галлахер. Бедняга. Тому, кто боготворит жену лучшего друга, и впрямь не до улыбок.

– Кто твоя бабушка, Оэн? – снова заговорила я, наслаждаясь своей догадкой.

– Бриджид Галлахер, – последовал ответ.

– Бриджид Галлахер!

Всё правильно. Бриджид Галлахер была бабушкой моего Оэна. Матерью Деклана Галлахера. Свекровью Энн Галлахер. Вот оно. Энн Галлахер. Ясно, почему Томас Смит назвал меня этим именем – Энн.

– Томас сказал, что ты – моя мама, – выдохнул Оэн. – Только он это не мне сказал, а бабушке. Я случайно слышал.

Моя рука, мгновение назад готовая коснуться Оэна, бессильно упала. Не дожидаясь с моей стороны подтверждений, Оэн спросил:

– А мой папа тоже вернется, да? Он вернется?

Папа? Боже Всемогущий, передо мной и впрямь Оэн – мой родной дед. Только сейчас он – маленький мальчик, сиротка. Я ему не мать; та, другая Энн Галлахер не вернется, равно как и Деклан Галлахер.

Я надавила пальцами на веки, скомандовала себе: просыпайся!

– Оэн! – послышалось за дверью.

Голос был тревожный, требовательный, недовольный. Оэна как ветром сдуло. Он исчез бесшумно, не топнул и не хлопнул, оставив меня одну уже в совершенно другом сне, где дедушки не являются к осиротевшим внучкам в обличье рыжеволосых улыбчивых мальчуганов; где только мрак – безопасный, ни к чему не обязывающий.

Снова я проснулась от прикосновения теплых рук. Одеяло было отброшено, мне меняли повязку.

– Скоро заживет, – услышала я. – Пуля краем прошла, всё могло быть гораздо хуже.

Опять этот человек со старых фотографий. Томас Смит. Принимает меня за другую женщину. Надо закрыть глаза. Это же просто. Закрою – он и исчезнет.

Не сработало. Уверенные пальцы Томаса Смита продолжали ощупывать мой продырявленный бок. От ужаса у меня дыхание сбилось.

– Больно, Энн? А так? А вот здесь?

Я застонала или, точнее, заскулила. Перспектива выдать, кто я такая на самом деле, пугала сильнее, чем физическая боль. Доктор Смит жестоко ошибся, но я ему про это не скажу. Ни за что – так я решила.

– Ты долго спала, Энн. Поговори же со мной. Нельзя всё время отмалчиваться.

Поговори! Хорошенькое дело! О чем, интересно, мне с ним говорить?

Томас Смит поднес к моим губам ложку, полную некоей прозрачной субстанции. На вкус субстанция оказалась приторной, и я подумала: уж не лауданумом[19] ли он меня пичкает, не лауданум ли ответственен за мои галлюцинации?

– Ты видела Оэна? – спросил Томас Смит.

Я кивнула. С усилием проглотила вязкий сироп, вызвав в памяти картинку: рыженький мальчуган глядит на меня, вцепившись в медные столбики кровати, и глазищи у него синие-пресиние, знакомые, любимые. Удивительно, какие шутки шутит воспаленное воображение.