О чем знает ветер - [134]

И тут грянул выстрел. Шон О'Коннелл заорал:

– Засада! Вперед, скорее!

Но Мик зачем-то велел заглушить моторы.

Схватил винтовку, выскочил из автомобиля, готовый к бою, жаждущий перестрелки. Я последовал за Миком, остальные за мной. Пули сыпались слева, с холма; Мик, выкрикнув что-то непечатное, бросился к нам, укрывшимся за бронированным автомобилем. Оттуда мы несколько минут отстреливались, одиночными разрядами нарушая несмолкающий треск «виккерса».

Воздух в долине дрожал от пулеметных и винтовочных залпов. Мы имели что противопоставить «виккерсу», зато радикалы заняли куда более выгодную позицию: мы были у них как на ладони. Мик не желал пригибаться, у меня рука устала тянуть его книзу, язык заболел повторять: «Береги голову!» На мгновение долину заполнила тишина, которой мы не решались поверить – в наших ушах всё еще свистели пули, в черепных коробках билось оглушительное эхо. И все-таки это мгновение обмануло меня – я решил, что есть надежда.

– Вон они! На дороге! – выкрикнул Мик.

Действительно, группа с винтовками и пулеметом спешила к вершине холма. Мик выскочил из укрытия, пусть ненадежного; Мик выпрямился во весь рост, вскинул винтовку. Я бросился за ним, повторяя его имя. На холме выстрелили. Один-единственный раз, но зато наверняка. Мик рухнул ничком.

Он лежал посреди дороги, в пыли; в основании черепа зияла дыра. Мы с Шоном О'Коннеллом взяли Мика за руки и за ноги, понесли обратно к автомобилю. Я стал расстегивать рубашку – свою, конечно. Требовалось много ткани, и с бинтами я даже не возился. Кто-то читал над Миком заупокойную молитву, кто-то, рыча от ярости, палил по убегавшим убийцам. Наконец справившись с пуговицами, я скомкал рубашку, накрыл рану. Меня поразило лицо Мика, совсем юное и спокойное. Он словно был рад, что избавился от тревог, что можно расслабиться, закрыть глаза. Незаметно спустились сумерки, а я всё сидел, держа в объятиях Большого Парня. Который был мертв.

Вот так же, не выпуская Мика из объятий, прижимая к груди его окровавленную голову, не сдерживая слез, я ехал в Корк. Плакал не я один. Мы все были настолько потрясены утратой, что, свернув к ручью (требовалась вода – омыть Мику лицо), не сумели выбраться на дорогу. Мы оказались в адском лабиринте поваленных деревьев, взорванных мостов и покореженного железнодорожного полотна. По этому-то лабиринту и колесили, пока нам не попался человек, указавший, как проехать к церкви. Однако священник, приблизившись к автомобилю и увидав мертвого Мика, бросился бежать. Ребята последовали за ним; я услыхал угрозу физической расправы, если святой отец не одумается и не отпоет покойного. Затем раздалось несколько выстрелов, но святой отец, к счастью, не упал, а, наоборот, скрылся в церкви. Возможно, мы отнеслись к нему несправедливо. Как бы то ни было, мы не стали его дожидаться.

Наверно, мы еще долго плутали, не знаю. Помню только, что до Корка мы в конце концов добрались. Двое патрульных сопроводили наш автомобиль в больницу «Шанакил». Там у нас изъяли тело Мика. Мы остались, залитые его кровью, растерянные. Мог ли Мик предположить, что примет смерть от своих земляков, что погибнет именно в том уголке мира, где ему, казалось бы, гарантировалось всеобщее обожание?

Кто-то догадался отправить телеграммы – в Лондон (чтобы там напряглись), в Дублин (чтобы там всполошились), в другие города, чтобы знали: Майкл Коллинз погиб лишь неделей позже, чем навсегда ушел от нас его товарищ Артур Гриффит. Тело Мика отправится в Дублин морем – из бухты Пенроуз в Дун-Лэаре. Мне не позволили сопровождать его. Я поехал на поезде. Вагон гудел: обсуждали смерть Мика, невосполнимую утрату для Ирландии, – и перескакивали на фасоны шляпок, погоду, несносных соседей. Меня такое зло взяло, что я еле дотерпел до ближайшей станции. Весь дрожа от негодования, я спрыгнул на перрон и дальше шел пешком. Два дня добирался. Не могу находиться среди людей, но, как ни странно, не готов я и к полному одиночеству.

Похороны состоялись сегодня. Мик упокоился на кладбище Гласневин. Мы четверо – Гиройд О'Салливан, Том Куллен, Джо О'Рейли и я – стояли плечом к плечу. По крайней мере, не одного меня снедает скорбь – Гиройд, Том и Джо любили Мика не меньше, чем я, и в этом я вижу слабенькое утешение. Бремя утраты не придется тащить в одиночку.

Дублинский дом я выставил на продажу. После похорон не желаю возвращаться в Дублин. Никогда. Поеду домой – меня ждет мой мальчик, мой Оэн. Всех остальных, кто был мне дорог, Ирландия уже забрала, больше некого принести ей в жертву.

Т. С.

Глава 26 Мужчина молодой, мужчина старый

Ни толку, ни проку, ни мыслей, ни слов —

В расколотой плошке моей головы

Единственной свечке отныне гореть.

Так, крупная рыба, заплывшая в сеть,

Луна умаляет небесный улов;

Так меркнет скопление звёздной плотвы.

У. Б. Йейтс

31 АВГУСТА Я ПОЕХАЛА В БАЛЛИНАГАР, на кладбище. Мне помнилось, что расположено оно сразу за церковью на довольно высоком холме, но я не ожидала, что подъем отнимет практически все мои силы и вызовет саднящую одышку. Живот сильно вырос, давил снизу на легкие. По словам слайговского гинеколога, милейшего старичка, мне предстояло рожать в первых числах января. Я усмехнулась: при первом посещении больницы в Слайго медсестра, желая определить мой срок, спросила, когда были последние месячные. Какую дату я могла назвать? Середину января 1922 года? Я прикинулась этакой забывчивой особой. По моим личным подсчетам, на момент возвращения в современность мой срок составлял около двенадцати недель. На первом же УЗИ мое предположение подтвердилось, несмотря на несообразность дат. Путешествие во времени ни на что не влияло. Как и всякая женщина, я должна была носить дитя ровно девять месяцев, из которых минуло пока только пять.