О чем мы говорим, когда говорим о любви - [25]

— Давай, Чарльз, — сказал парикмахер. — Выкладывай.

Он снова повернул мою голову и продолжал щелкать ножницами.

— Мы на Фикль–Ридж ходили. Мой старик и я с пацаном. На тропах там охотились. Старик засел на одной, мы с пацаном — на другой. У пацана бодун, черт его дери. Аж жабры у пацана зеленые, и весь день воду хлещет — свою и мою. Уже за полдень перевалило, а мы там с рассвета. Но надеялись еще. Так прикинули, что снизу охотники оленей на нас сгонят. Короче, засели за какой-то колодой, за тропой смотрим — и тут из долины снизу, слышим: выстрелы.

— Там фруктовые сады внизу, — сказал парень с газетой. Он без конца ерзал. То одну, то другую ногу закинет на колено, коротко взмахивая ботинком. — Они там шастают, олени эти.

— Точно, — подтвердил охранник. — Залазят туда по ночам и яблочки зеленые жрут. В общем, слышно — стреляют. Мы себе сидим, и тут из подлеска вылетает такой матерый олень — меньше, чем сто ярдов от нас. Пацан его тут же увидел, как и я, — хлоп на землю и давай палить. Дубина. А этой скотине старой — хоть бы хны. Ему-то пацан до лампочки. Но стреляют откуда-то — он не поймет. Не знает, куда сигануть. Тут я пальнул. Да в суматохе этой едва сумел его зацепить.

— Так ты его зацепил? — спросил парикмахер.

— Знаешь, зацепил, — ответил охранник. — В брюхо попал. Он башку уронил и задрожал так. Дрожит весь. А пацан знай стреляет. Я вроде как опять в Корее очутился. В общем, выстрелил еще раз, но — мимо. Тут оленище опять в кусты. Но, ей–богу, ему уже даже фыркнуть нечем. Пацан все патроны зазря потратил. Но я знатно врезал. Засадил ему прямо в кишки. Вот в каком смысле зацепил.

— А дальше что? — спросил мужик с газетой. Он скатал газету в трубку и похлопывал ею себя по колену. — Что дальше-то? Наверно, вы по следу пошли? Они в такие места подыхать уходят — не доберешься.

— Но по следу-то вы пошли? — спросил тот, что постарше, хотя это и не прозвучало как вопрос.

— Пошли. Мы с пацаном за ним пошли. Но с пацана толку ноль. Его травило всю дорогу. Еле телепались. Вот стоеросина-то.

Тут охраннику пришлось хохотнуть, вспоминая ситуацию:

— Пива нахлестаться, всю ночь на ногах, а потом еще, я, мол, на оленя пойду. Сейчас-то из него дурь повыветрилась, видит Бог. Но по следу-то мы, конечно, пошли. И след ведь хороший: на земле кровища, везде кровища. В жизни не видел, чтоб в одном олене столько крови было. Не знаю, как он, сукин сын, на ногах держался.

— Их иной раз надолго хватает, — сказал мужик с газетой. — Всегда в таких местах подыхают, что и не подберешься.

— Я пацана обложил за то, что он промазал, он мне что-то огрызнулся. Тогда уж я ему и съездил. Сюда вот. — Охранник показал у себя над ухом и ухмыльнулся. — Надавал я бобов пацану этому сучьему. Он молодой еще — ему полезно. Словом, стемнело, куда уж тут по следу идти, да еще пацан сзади валяется — блюет и все такое.

— Ну, теперь-то уж этого оленя койоты доедают, — сказал мужик с газетой. — А заодно и вороны с канюками.

Он развернул газету, разгладил ее и положил рядом с собой. Опять поменял ноги. Оглядел нас всех и покачал головой.

Мужик постарше, повернувшись на стуле, смотрел в окно. Закурил.

— Пожалуй, — согласился охранник. — и ведь жалко. Большой был, матерый, сукин сын. Так что, Билл, ответ такой: и подбил я оленя, и не подбил. Но без дичи на столе все‑таки не остались. Потому что старик, оказывается, тем временем однолетку добыл. Уже его в лагерь притащил, освежевал, начисто выпотрошил, печенку, сердце, почки в бумагу вощеную завернул и в холодильник закинул. Ведь однолетка. Маленький, падла. Но старик прямо цвел.

Охранник оглядел парикмахерскую, будто что припоминая. Потом взял свою зубочистку и снова сунул в рот.

Мужик постарше положил сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнул и сказал:

— Тебе сейчас нужно бы того оленя искать, а не волосы стричь.

— Ты со мной так не разговаривай, — отозвался охранник. — Пердун старый. Знаешь, я тебя где видел.

— Сам я тебя видел, — сказал старик.

— Хорош, парни. Вы у меня в парикмахерской, — смешался парикмахер.

— Тебе я бы затрещин надавал, — сказал старик.

— А ты рискни, — предложил парикмахер.

— Чарльз, — сказал парикмахер.

Парикмахер положил расческу и ножницы на зеркало, а руки — мне на плечи, будто думал, что я из кресла ринусь в гущу перепалки.

— Альберт, я стригу Чарльза и его мальчика уже много лет. Прекрати, пожалуйста.

Парикмахер переводил взгляд с одного на другого, не убирая руки с моего плеча.

— На улице разбирайтесь, — сказал мужик с газетой, покраснев и с какой-то надеждой.

— Хватит уже, — сказал парикмахер. — Чарльз, я по этому поводу больше ничего слышать не хочу. Альберт, твоя очередь следующая. Вот так. — Парикмахер повернулся к мужику с газетой. — Вас я, мистер, знать не знаю, но вы уж будьте ласковы, не встревайте.

Охранник встал. Сказал:

— Зайду-ка я в другой раз. Сегодня общество оставляет желать.

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Громко.

Старик сидел, курил свою сигарету. Глядел в окно. Рассматривал что-то в руке. Встал, надел шляпу.

— Извини, Билл, — сказал он. — Потерплю еще несколько дней.

— Все в порядке, Альберт, — ответил парикмахер.