О царствовании Юстиниана - [26]

32. Ознакомившись с этими людьми, Хосров все же еще больше полюбил Урания и нуждался в нем. Причина же этого, как я думаю, коренится в свойствах человеческого рода. Тех, кто к нам ближе подходит и походит на нас, мы привыкли считать друзьями и наилучшими людьми, а превосходящих нас чуждаться и отвращаться от них. Поэтому, когда тот возвратился сюда, [царь] дал ему дружественные письма, величая своим наставником. Тот и раньше был невыносим, теперь же он был опьянен воспоминанием о дружбе царя: на всех пирушках и собраниях он надоедал всем, не желая петь никакой другой песни, кроме как о почтении, которым удостоил его Хосров, и о тех разговорах, которые они вели. И этот «благородный» человек вернулся еще более глупым, чем был раньше, как будто ради этого он проделал такой длинный путь. И хотя на деле он был человеком самым пустым и достойным посмеяния, однако тем, что варвар его часто прославлял и хвалил, он внедрял у многих глубокое убеждение в своей выдающейся учености. Те, кто воспринимает все легкомысленно, не вникая, кто хвалит, кого хвалит и за что, и прислушивается жадными ушами к незнакомым вещам и нелепым рассказам, легко верят им, особенно если они сообщаются с важностью и апломбом. Можно по справедливости удивляться Хосрову за его подготовку войск, хорошее управление ими и в особенности за постоянный боевой труд, так как он не отступал ни перед какими трудностями, ни перед старческой слабостью. В науках же и философии он должен быть признаваем таким, каким по справедливости является объявляющий себя товарищем и учеником этого Урания.

Книга третья

1. Об учреждениях персов, различных переменах в их государстве и о том, что я считал нужным сказать о Хосрове и его роде, все это рассказано, может быть, в более растянутом, чем нужно, изложении, притом, не связанном с предыдущим, но [рассказ этот] показался мне не лишним, не бесполезным, а таким, в каком, как мне кажется, приятное соединено с полезным. Поскольку это зависит от меня, я желаю и больше всего добиваюсь, как говорится, соединения харит с музами. Я следую отнюдь не добровольно тяготеющей надо мной необходимости, хотя желания и влекут меня к иному. Писание истории является делом величайшим, святейшим, стоящим выше всякого другого занятия. [Для меня же], сказала бы беотийская лира, оно является побочным делом жизненного пути и я не имею возможности заниматься тем, чем я больше всего желал бы. Мне следовало бы ради подражания прилежнее перечитывать древних мудрецов, узнавать и выбирать все, могущее принести пользу, и быть для этого свободным и избавленным от других работ. Я же, наоборот, просиживаю у императорского портика с раннего утра и до захода солнца, изучаю и объясняю документы, связанные с судебными делами и процессами. Я чрезвычайно страдаю, когда меня беспокоят ими, и в то же время скорблю, когда не беспокоят, так как без труда и беспокойства мне невозможно обеспечить себя достаточно необходимым для жизни. Но если дело и обстоит так, я все же, поскольку это зависит от меня, не успокоюсь и не перестану заниматься любимым делом, если бы даже кто-нибудь меня и упрекал, что я берусь за дело, превышающее мои силы, и, как говорится, начинаю дело с конца, если бы даже мои труды показались кому-либо совершенно лживыми и пустыми порождениями рассеянного духа; мне самому, однако, как это бывает у наиболее неопытных певцов, они все равно не перестанут нравиться. Да чтобы не нарушать приличия слишком длинными отступлениями и экскурсами, необходимо вернуться к колхидским войнам и к прежней теме.

2. В двадцать пятый год царствования Хосрова, когда война велась в области Колхиды и Мермерой умер, пошел двадцать девятый год управления императора Юстиниана римлянами. Когда Хосрову было сообщено о смерти Мермероя, он, естественно, был очень опечален и обеспокоен этим несчастьем. А чтобы войско в Лазике не оставалось без вождя, он тотчас поставил во главе его Нахогарана, одного из самых знаменитых и знатных своих людей.

Когда тот, приготовив все необходимое, направился в путь, в Колхиде произошло удивительное и постыдное событие. После того как римляне, предавшись постыдному бегству, как об этом выше было сказано, оставили даже часть своего обоза для разграбления врагам, Губаз, царь лазов, считал, что нельзя переносить такого позора, и боясь, чтобы в будущем не произошло чего-нибудь еще более преступного, тотчас оповестил обо всем Юстиниана, обвиняя военачальников, возлагая всю вину на их глупость, в особенности обвиняя Бессу, затем Мартина и Рустика. Этот Рустик по происхождению был эллино-галатом. В войске он находился не в качестве стратига или таксиарха и вообще не имел никакой военной должности. Он был только одним из служащих императорского казначейства, пришел не из того ведомства, в котором собирались общественные налоги (это было поручено другому), но того ведомства императорской сокровищницы, откуда посылались средства для награждения отличившихся в боях. Поэтому этот человек не играл второстепенной роли, но был среди наиболее авторитетных людей, так что ему сообщались военные тайны, а распоряжения вождей тогда только считались действительными и долженствующими быть выполненными, когда это ему было угодно. Юстиниан уже раньше был недоволен Бессой. Ему надлежало по взятии крепости Петры до прихода Мермероя загородить, как можно более тщательно, все проходы из Иверии.