Промозглое осеннее утро заглянуло в крошечную квартиру вахмистра Люлюева и разбудило Нюрочку.
Нюрочка не открывает глаз. Она знает и без того, что увидит сдвинутые к стене столы с пустыми бутылками и недоеденными закусками, с пятнами наливки на скатертях, окурки папирос и апельсинные корки на полу. Увидит Серафиму, оставшуюся у них ночевать на диване, которая, расчесывая длинные, но жидкие волосы, цедит лениво, по адресу матери, перетирающей чашки:
— И вот тянет меня, мамаша, на капусту с конопляным маслом. Бочку бы съела. Люди говорят — к девчонке это.
— Бог знает, Симушка, — нехотя отзывается та, — незаметно чтобы… а впрочем…
Нюрочка делает над собой усилие и открывает глаза.
Все, что ей представлялось мысленно, выступает перед ней теперь во всей своей непривлекательной действительности: перед ней и столы, и бутылки, и окурки, и апельсинные корки, и мать, и Сима с распущенными длинными, жидкими волосами. И в дополнение ко всему, на спинке кресла висит небрежно брошенная красная кофточка с белыми горошинками — трофей вчерашнего триумфа.
Нюрочка смотрит на кофточку и на душе у неё смутно и тоскливо.
Вчерашнее радужное настроение исчезло без следа. Что-то больно щиплет за сердце. Хочется беспричинно плакать и упрекать в чем-то неизвестно кого. Корнет Строевич, вальс «Дунайские волны», золотые шнуры — все это кажется далеким-далеким…
Впереди, где-то близко-близко, мелькает завитая мелким барашком голова Феди, запах карболки и лука, крошечная фельдшерская квартирка при госпитале…
А ленивый, нудный голос Серафимы назойливо лезет в уши:
— И еще мне квасу хочется… клюквенного, с пеной чтобы… «Мой» не допускает. Говорит: «разбухнешь от него больше — дитяте не в пользу».
В соседней комнате папаша Люлюев, кряхтя и потягиваясь, собирается на учения.
В кухне Петушков раздувает самовар сапогом и со вкусом ругается по-солдатски.
Нюрочка затыкает уши, валится на подушку и тихо всхлипывает, зарывшись в одеяло.
Праздник прошел. Наступили будни.
