Нужный человек - [7]

– Экий же ты чудной, настырный! – теперь уже открыто рассмеялся Василий Петрович, перхая от дыма. – Другой рад был бы без памяти, что живой остался, а ты норовишь сам опять в это пекло влезть!

5

Уходя от Василия Петровича, Степан Егорыч попросил у него два листа бумаги и карандаш и весь другой день писал письмо.

Письмо было Поле и дочкам. В нем Степан Егорыч описывал события последнего полугода, все, что с ним случилось: как отступали по сухой знойной степи от Дона к Волге, как лежал он в окопчике среди подсолнухов и как в пяти шагах разорвалась немецкая мина – двоих убило наповал, а его, Степана Егорыча, только ранило повыше колена, и с такой ногой он еще шел верст десять, пока не подобрали его на полуторку. Как делали ему в госпитале три операции, вынимали из него немецкое железо – это тоже описал Степан Егорыч. И про товарищей написал подробно, про всех – которые с ним в роте были и которые в госпитале рядом лежали. И про веселого Федора Карболкина, младшего сержанта и наводчика полковой 76-миллиметровой артиллерии Степан Егорыч упомянул, и про военкоматского писаря Василия Петровича, который ему не просто земляк, но, можно сказать, совсем свой, родственный человек, потому что он знает Заовражную и все окру́г, и даже старые дуплистые ракиты на въезде в деревню знает…

Начиналось письмо словами: «Дорогая моя единственная жена Поля и дети Катя и Маша. Сообщаю вам, что я жив, только был ранен 2 августа 1942 года не очень сильно, а теперь почти поправился и беспрестанно думаю про вас, живы или нет, каково вам досталось от немецко-фашистских оккупантов, пощадили они вас или пришлось принять муки и смерть от их злодейской руки, так как вы есть семья советского колхозного бригадира, премированного почетными грамотами за свою передовую работу…»

Степан Егорыч старательно, разборчиво надписал адрес, отнес письмо на городскую почту и опустил в ящик. Когда он писал, когда нес письмо на почту, опускал в ящик – сердце его томилось болью нежности, любви и тоски, и еще было ему отрадно, – он как будто поговорил с Полей, увидел ее милое, простое лицо, услышал ее голос. Он понимал, что письмо его не может быть доставлено, но пусть оно полежит на почте, там, где лежат такие же письма в места, которые сейчас пока еще временно занимает враг. Зато, когда прогонят немцев, – а их прогонят, слов об этом нет, медленно, но вон уже куда подвинулся от Сталинграда фронт, – тут же почта и принесет в его Заовражную это его письмо, чтобы Поля, если она жива, не убивалась, не страдала понапрасну душой, а сразу же узнала, что он, ее муж Степан, живой, целый, не пропал; как ни старались фашисты, а его не убили, и можно ей надеяться на скорую встречу…

Крутила метель, и сквозь ее вихри по городским улицам на станцию, на погрузку, шагали из учебных казарм колонны пехотинцев, таких же белых, как сыпавшийся на них снег, в свежих овчинных полушубках, в еще не обмятых, не разношенных, хрустко скрипящих валенках. Лица под белыми касками все больше были молодые, много было смуглых, скуластых, – ребячьи, совсем еще детские лица… Это был недавний осенний призыв, и вот, спешно наученные солдатским наукам, они уже шли, чтобы занять на фронте место таких, как Степан Егорыч, и доделывать то, что не успел и не смог сделать он.

Степан Егорыч долго глядел с тротуара вослед колоннам, уходящим в снег, ветер, на зов нетерпеливых паровозных гудков. Сотни касок, колыхаясь, плыли в неровных рядах, и под каждой глаза: серые, синие, темные, смоляные… Ох, эти проводы, эти маршевые батальоны, набитые солдатами поезда! И через тридцать лет, вспомнив, от этих картин заноет, сожмется сердце. Не одному, не одному судьба – это уже короткие, сосчитанные дни…

6

В поздних сумерках во двор к Галине Фоминишне усталая, обмерзшая ледяной корой лошадь втащила скрипучие сани.

Приехавший на них человек выглядел необъятно огромным – столько натянул он на себя всяких одежд: две ватные стеганки, бараний полушубок и поверх – еще длинный тулуп, какого хватило бы завернуться троим. Когда же он разделся в тепле дома и сел хлебать борщ, услужливо поданный Галиной Фоминишной, он оказался обыкновенным, даже некрупным мужчиной, черноватого, почти что цыганского вида, но, однако же, в разлад с этим своим обличьем – совсем нешумного нрава и поведения. Несмотря на свою прочную, добротную упаковку, он так выстыл за долгую дорогу, что даже стакан самогона перед борщом нисколько не опьянил его, только багровые щеки под черной щетиной, нажженные морозом, нахлестанные ветром, загорелись пламенней, жарче.

Галина Фоминишна лебезила: щедро уставила стол тарелками с капустой, огурцами, мочеными яблоками, с нарочитым избытком нарезала толстыми ломтями свежего пшеничного хлеба своей выпечки. Приехавший был колхозным председателем из дальнего районного угла, с хутора Сухачёва – Дерюгин Афанасий Иваныч.

Он смачно, го́лодно хлебал борщ, дополна набирая каждый раз ложку, и в скупых словах отвечал Галине Фоминишне на ее расспросы о деревенской жизни. Сдали последних рабочих лошадей воинской части, теперь в колхозе главное тягло – волы да коровы; кузнецу повестка пришла; заберут – значит, и шкворня отковать будет некому. Совсем без силы и рук стала деревня. Эвакуированных семь семей, большинство городские, женщины и дети; помощи от них чуть, крестьянской работы не знают; все для них тяжело, даже в поле за соломой не пошлешь – разуты-раздеты, поморозятся. А кормить их надо, надо хлеб давать, молоко, – живые люди. А где он, хлеб – даже на семена не осталось…