Нунивак - [25]

Таю сел на камень и огляделся. Дышать было легко: здесь морской ветер перемешивался со стекающим с прохладных вершин воздухом. Если глянуть на запад, внизу на длинной косе, тянущейся на много километров, можно увидеть селение колхоза «Ленинский путь». Ничего здесь не осталось от нищего чукотского стойбища — ни одной яранги, ни одной ямы-мясохранилища. Только с помощью воображения Таю мог вспомнить и представить себе ярангу родителей невесты, стоявшую у лагуны. Каждый год её латали новой моржовой кожей, и всё же она не была такой нарядной, как вон тот деревянный дом, в котором теперь жили престарелые родственники Рочгыны.

Таю почувствовал знакомую боль в сердце. Откуда она? Он не надрывал себя, на скалы поднялся давно и успел отдышаться. Держась рукой за грудь, Таю продолжал смотреть вниз, на пробуждающееся селение. Из труб тянулся дым, на улицах показались люди. Затарахтел двигатель электростанции. На берег выполз трактор, таща за собой большие деревянные сани.

И вдруг Таю пришла в голову мысль, которая поначалу его испугала: сердце его болит потому, что он завидует жизни, которой живут колхозники «Ленинского пути»…

Разве не так? Минули времена, когда человек гордился прошлым. Теперь он гордится настоящим и будущим. Так живут в «Ленинском пути». Здесь люди смотрят вперед и идут вперед… Чем можно защитить старый Нунивак от неумолимо надвигающегося нового? Ничем. Мертвого на ноги не поставишь — он всё равно будет падать, как его ни подпирай… И сколько Таю ни перебирал в уме разные проекты переселения Нунивака на другое место, самым реальным и желанным было бы слияние с колхозом «Ленинский путь»… Люди говорили об этом негромко и, видно, ждали от них твердого слова. От них — таких, как Утоюк, Таю, — от коммунистов. Что же, Таю скажет. Если сердце болит об этом — значит так надо. Сердце не обманет.

Таю разыскал среди новых домов место, где будет происходить песенное состязание. Он увидел полувросшие в землю шесть больших камней. Сколько помнит себя Таю, они всегда были здесь, служа не одному поколению. С Таю будет состязаться Рыпэль. Он хороший певец. Даже считающий себя сильным человек перед чукотским певцом беспомощен. Можно исхлестать человека собачьим кнутом, избить до полусмерти — пройдет время, и он поднимется, заживут рубцы, затянутся раны. Но после песен Рыпэля мало кому удавалось подняться. Как он в прошлом году отпел заготовителя Чурикова! Уволился заготовитель, перебрался в другой район… Пусть Рыпэль поёт свои песни, но Таю споет ту, которая родилась на вольных просторах моря. Он споет о щедрости моря, дарующего пищу, одежду и свет эскимосу.

Напев, рожденный в глубине сердца, где, по народному поверью, возникают мысль и чувства человека, уже рвался из груди Таю. Повернувшись к морю, Таю запел. Звуки легко лились из груди, уносясь в море, и эскимосу казалось, что ему подпевает весь морской простор. Песня и вправду была хороша. Она утолила сердечную боль Таю, и он поспешил вниз, легко, с радостным чувством, словно помолодевший на несколько лет.

Вокруг камней уже собирались самые нетерпеливые зрители песенных состязаний. Из клуба несли стулья и низкие скамьи для старших зрителей. Певцам полагалось сидеть на больших камнях.

С моря дул свежий утренний ветер, гоня волну. Шум прибоя доносился до площади, ударял по туго натянутым бубнам, заставляя их тихо звенеть.

Таю осматривался кругом. Вон идет Рыпэль. Смех так и играет в его прищуренных глазах: должно быть, приготовил такое, что будет весело всем! Братья-близнецы Емрон и Емрыкай вертелись возле стайки девушек. Таю увидел свою дочь рядом с Линеуном и подошел к ним.

Линеун был в белоснежной камлейке и расшитых цветным бисером перчатках. Рита тоже была нарядна — она была в яркой камлейке и ровдушных торбазах.

— Вы тоже собираетесь танцевать? — удивленно спросил Таю.

— Обязательно, — ответила Рита. — Мы приготовили новый танец.

— Что ты говоришь, дочка? — удивился Таю. — Кто же дал вам напев? Или Линеун обрел дар слушать природу и ловить у ветра песни?

— Рыпэль согласился дать напев. Он, может быть, окажется лучшим, — лукаво, с улыбкой сказала Рита.

— Так вы собираетесь танцевать на чужой напев? — догадался, наконец, Таю. — Под чукотский напев? Вы же оба эскимосы!

— Вы увидите, как хорошо получилось, — успокаивая Таю, сказал Линеун.

— Не знаю, не понимаю, — забормотал Таю и отошел в сторону.

По традиции первый танец должны были исполнять и петь гости. Таю уселся на средний, несколько возвышающийся над остальными камень и взял в руки бубен. Рядом сели Утоюк, братья Емрон и Емрыкай, Альпрахтын, Симиквак. Спели несколько старых обычных песен. Под их звуки танцоры разогревались, выходя в круг.

Когда смолкли бубны, Таю отложил бубен и вышел на середину круга. Он был в тонких, тщательно выделанных кожаных штанах, плотно облегающих ноги. На тело была надета камлейка. Чтобы не было жарко во время танца, под ней ничего больше не было. Наряд танцора и певца дополняли неизменные, расшитые бисером перчатки из тонкой оленьей замши.

Первый удар бубнов, напоминающий рокот морского прибоя, пронесся над толпой. Тело Таю вздрогнуло, как поверхность моря под первым ударом урагана, и насторожилось. Тихо рокотали бубны. Это было тревожное ожидание. Женские голоса вели мелодию без слов. Таю покачивался на ногах, и взгляд его был устремлен поверх голов певцов — туда, где шумел прибой. Второй удар, громкий и резкий, и танец начался.